Четвёртая космическая скорость. Александр Кормашов

уже находился в космосе, Нопленэр трудился рисовальщиком облаков, а потом был назначен придворным художником и даже объявлен знаменитым живописцем, но по-прежнему продолжал страдать. Порой он целыми днями бродил по Нопландии и не реагировал ни на какие расспросы, а то вдруг принимался буянить, задираться и вызывать на дуэль придворного дуэлянта Ноплеца, хотя тот упорно отказывался драться, ссылаясь на занятость другими дуэлями. Он лишь согласился дать в долг свой дуэльный пистолет, но взамен потребовал нарисовать себя на картине. Изобразить в боевой позиции со шпагой в руке.

      – И не забудь, – сказал напоследок Ноплец, – ты должен нарисовать меня точно в момент атаки уколом в верхний сектор туловища с выпадом. При этом защита должна быть пятая – дагой. То есть кинжалом.

      Нопленэр послушно кивнул, захватил свой мольберт и пошёл стреляться на луг. Там он немедленно получил в голову ядром из надувной пушки – история, с тех пор ставшая легендарной.

      Очнувшись на следующий день в лазарете, Нопленэр ощупал себя с ног головы и сильно удивился. Всё вроде было на месте, но явно чего-то не хватало. Он долго думал, чего ему могло не хватать, и вдруг понял, что он напрочь забыл все свои стихи! Все до единого! Ха-ха-ха! Ибо ему, что называется, отшибло память.

      Он был счастлив. Он был счастлив в течение целого месяца. А потом ещё месяц сомневался, действительно ли он счастлив. А ещё через месяц ему вдруг стало казаться, что в его стихах что-то было. Кажется, там были совсем неплохие строчки. Ну, вот, например… Или вот…

      Однако ни одной строчки Нопленэр так и не сумел вспомнить. Он надеялся, что вспомнит свои стихи когда-нибудь потом. Он верил, что время лечит. Но время не лечило. Из-за этого Нопленэру порой становилось совсем худо. Так худо, что по ночам он даже стал пробираться в картинную галерею дворца, снимать там со стен портреты принца Нопличека, переворачивать их и смотреть, что написано на изнанке. Ведь было время, когда некоторые свои стихи он переписывал прозой прямо на изнанке холста. С одной стороны, экономил на писчей бумаге, с другой – верил, что так будет легче избавиться от стихов, когда картину унесут.