Былое и думы. Александр Герцен

голова и руки болтались, как платье, вывешенное на ветер; он положил его на берег, говоря: «Еще отходится, стоит покачать».

      Люди, бывшие около, собрали рублей пятьдесят и предложили казаку. Казак без ужимок очень простодушно сказал: «Грешно за эдакое дело деньги брать, и труда, почитай, никакого не было, ишь какой, словно кошка. А впрочем, – прибавил он, – мы люди бедные, просить не просим, ну, а коли дают, отчего не взять, покорнейше благодарим». Потом, завязавши деньги в платок, он пошел пасти лошадей на гору. Мой отец спросил его имя и написал на другой день о бывшем Эссену. Эссен произвел его в урядники. Через несколько месяцев явился к нам казак и с ним надушенный, рябой, лысый, в завитой белокурой накладке немец; он приехал благодарить за казака, – это был утопленник. С тех пор он стал бывать у нас.

      Карл Иванович Зонненберг оканчивал тогда немецкую часть воспитания каких-то двух повес, от них он перешел к одному симбирскому помещику, от него – к дальнему родственнику моего отца. Мальчик, которого физическое здоровье и германское произношение было ему вверено и которого Зонненберг называл Ником, мне нравился, в нем было что-то доброе, кроткое и задумчивое; он вовсе не походил на других мальчиков, которых мне случалось видеть; тем не менее сближались мы туго. Он был молчалив, задумчив; я резов, но боялся его тормошить.

      Около того времени, как тверская кузина уехала в Корчеву, умерла бабушка Ника, матери он лишился в первом детстве. В их доме была суета, и Зонненберг, которому нечего было делать, тоже хлопотал и представлял, что сбит с ног; он привел Ника с утра к нам и просил его на весь день оставить у нас. Ник был грустен, испуган; вероятно, он любил бабушку. Он так поэтически вспомнил ее потом:

      И вот теперь в вечерний час

      Заря блестит стезею длинной,

      Я вспоминаю, как у нас

      Давно обычай был старинный,

      Пред воскресеньем каждый раз

      Ходил к нам поп седой и чинный

      И перед образом святым

      Молился с причетом своим.

      Старушка бабушка моя,

      На креслах опершись, стояла,

      Молитву шопотом творя,

      И четки все перебирала;

      В дверях знакомая семья

      Дворовых лиц мольбе внимала,

      И в землю кланялись они,

      Прося у Бога долги дни.

      А блеск вечерний по окнам

      Меж тем горел…

      По зале из кадила дым

      Носился клубом голубым.

      И все такою тишиной

      Кругом дышало, только чтенье

      Дьячков звучало, и с душой

      Дружилось тайное стремленье,

      И смутно с детскою мечтой

      Уж грусти тихой ощущенье

      Я бессознательно сближал

      И все чего-то так желал.

      («Юмор»)

      …Посидевши немного, я предложил читать Шиллера. Меня удивляло сходство наших вкусов; он знал на память гораздо больше, чем я, и знал именно те места, которые мне так нравились; мы сложили