Молотов. Николай Помяловский

между тем, что попусту придирался, и в его душе является смесь и борение разных чувств – и грусти, и досады, и недовольства собою, и совестно ему, и сам он понять не может, что с ним делается. Все его беспокоит и раздражает, а Федя, как нарочно, начинает скрипеть дверью, чего отец терпеть не мог и в добром расположении духа.

      – Что я тебе тысячу раз говорил, а? – спрашивает он сына.

      Тот молчит.

      – Говори же!

      Молчит.

      – Ты умеешь говорить?

      Молчит.

      – Я ж тебя заставлю отвечать, каналья этакая!.. Встань в угол!

      Федя ни с места.

      – Ну!

      Мальчик, потупясь в землю, медленно подвигается к углу.

      – Стой до тех пор, – говорит отец внушительно и с расстановкою, – пока не скажешь, за что поставлен.

      – Не знаю! – говорит жалобно Федя.

      – Феденька! – вмешивается Надя, – скажи, что скрипел дверью, и проси у папаши прощенья.

      – Не хочу, – шепчет упрямец.

      – Не тронь его, Надя, – он упрям.

      – Ну да, упрям!

      – Молчи, каналья!

      Игнат Васильич подходит к окну и начинает барабанить по стеклу пальцами. Сын опять начинает ворчать под нос себе:

      – И поиграть нельзя… все запрещают… все худо…

      – Вот я тебя, грубиян, не велю к тетке брать…

      – И не нуждаюся…

      – Я тебе уши выдеру…

      После этого Федя перестает говорить. Чувства беспокойства и недовольства собою еще выше поднимаются в душе Дорогова. Он думает о сыне: «Откуда в нем это упорство? в кого он такой уродился? Боже мой, заботишься о них, растишь, а вот какая благодарность!» На сердце его становилось горько-горько. А, очевидно, Федя уродился в него же, поддаваясь не влиянию наставлений и наказаний, а примера в поступках отца. Мальчик, видя постоянные противоречия, привык полагаться на себя и решение свое считать последним. Он инстинктивно растил свое: «мне досадно» и «мне так хочется» и редко мог воздержаться, чтобы не отвечать на выговор отцовский заунывным тоном какую-нибудь грубость. Так во всяком семействе можно наблюдать ту силу, которая в разных его членах создает одинаковые свойства, по законам отражения от одного лица на другое.

      Гимназист заглянул в комнату.

      – Что ж ты не занимаешься своим делом? – спросил его отец.

      – Я приготовил уроки.

      – Что ж, уроки только?

      – Я…

      – Я, я, я! Затвердил одно!.. Экие упрямые у меня уродились, прости господи!.. На-ко вот книгу, прочитай эти пять листов… Он только для учителя готовит! – а ты для себя учись!

      Отец долго говорил на эту тему, так долго, что гимназист рад-радехонек был, когда получил из отцовских рук книгу и дождался времени уйти вон. Отцу еще хуже. Он начинает ходить из угла в угол, ходит долго и тревожно, нахмурившись, как туча.

      – Папаша, – говорит, глядя на пол, Федя.

      – Ага! – отвечает отец злорадостно. – Что? надоело в углу стоять?

      Как только сказал отец «ага», Федя опять не может говорить, точно ему заперли рот на замок.

      – Что ты хотел сказать?

      Ничего