Три женщины. Светлана Викторовна Баранова

шней жизни.

      Сначала она всё записывала на листочках, это помогало какое-то время. Но недолго. Надя смотрела на свои записи и не понимала, о чём они. Полный дом непонятных бумажек. Она брала их в руки одну за другой, читала, откладывала, снова брала, и так могло продолжаться часами.

      Порой наступали минуты просветления, и тогда становилось по-настоящему страшно. Тряслись руки, слёзы наворачивались на глаза. Хотелось, чтобы кто-то был рядом, помог, поддержал. Никого не было. Тогда она звонила дочери или внучке. Не часто, она боялась им надоесть. Когда всё-таки набирала их номер, то почти всегда забывала, что хотела сказать.

      – Мама, ты как? Что-то случилось? Я на работе, давай я тебе вечером перезвоню, хорошо?

      – Нет, всё в порядке. Голова только совсем дурная стала, забываю всё. Я спросить хотела.

      – Мам, давай вечером. Я обязательно позвоню. Мне некогда сейчас.

      Гудки…

      Иногда дочь забывала перезвонить вечером: много дел, ответственная работа, домашние хлопоты. Не виделись уже несколько месяцев, далеко живёт, хотя смотря как посмотреть, четыре часа на поезде. Но это деньги, а их вечно не хватает.

      Надя любила заниматься домом, отвлекалась. Особенно сейчас, когда мысли в голове жили какой-то своей, непонятной ей жизнью. Делала коллажи из фотографий, украшала фоторамки. Расставляла многочисленные вазочки, статуэтки, старые детские поделки дочери и внучки, рисунки мужа. Комод, пианино, все тумбочки были заставлены фотографиями с близкими ей людьми. Это была своеобразного рода выставка, экспозиция часто менялись. Люди на фотографиях – нет.

      Сегодня она достала совсем старые, пожелтевшие фотографии родителей. Их было немного, не больше десятка. Папа был очень красивый, а мама совсем невзрачная. Деревенская, простые, грубые черты лица. Жидкие волосы, большой нос на маленьком лице, широкие скулы. Родителей Надя помнила хорошо.

      Долго рассматривала, отобрала три фотографии, ходила с ними по квартире, присматривалась, куда их поставить. Забыла, что хотела сделать. Удивилась, увидев у себя в руках фотографии, вернулась в комнату, села в кресло и включила телевизор. Рассказывали что-то про животных. Про тигров. Она уснула в кресле, фотографии выпали из её рук на пол. Когда проснулась, то было уже темно. Зимой темнело рано. Хотелось пить и есть. Время обедать. Наверное.

      *****

      Родилась Надя на окраине Москвы, в бараке, через год после окончания войны. В роддоме сказали, что девочка совсем слабая, не жилец, лучше от неё отказаться. Мама дочь забрала. Выкормила. Выменяла на рынке настенные часы с кукушкой на рюмку манки, а своё зимнее пальто – на целую бутылку кагора. Часы – вообще вещь ненужная, а пальто… Так тогда август был, до зимы ещё далеко, придумают что-нибудь. Страшное время было: голодное, холодное. Главная цель – выжить. Любви, ласки, нежности не было, не до неё тогда было, особенно Надя это почувствовала, когда у неё появились братья. С пяти лет она стала для них нянькой. Тогда все так жили. Или всё-таки дела не во времени, а в людях?

      Наде часто снились сны про её жизнь в бараке. Страшные сны, как и жизнь тогда.

      Барак представлял собой одноэтажное деревянное здание на десять семей. Для каждой – по комнате и общая кухня. В комнате человек по пять, а то и больше жили. Все удобства, естественно, на улице. Зимой в туалет страшно ходить было. Грязь, вонь, замерзшие фекалии на дне глубокой ямы. Скользко, чуть-чуть оступишься и провалишься в бездну. Так еще и соседские парни подсматривать бегали, смеялись, шутки пошлые отпускали, а однажды они Надю в этом туалете закрыли, только через час кто-то из соседей услышал крики и выпустил её. У Надюши тогда истерика жуткая была, успокоилась только, когда отец ей пощёчин надавал.

      На общей кухне тоже особого порядка не было. Соседи, в основном, были татары и мордва. Чистоплотностью не отличались. И все ходили вечно, злые, понурые, замученные бытом и работой. Мать Нади ни с кем не дружила, с соседками не болтала, не сплетничала, быстро еду приготовит и в комнату к себе идёт. Не любили её в бараке, чудной считали. Еще и завидовали, что муж красивый такой. Она его всю жизнь ревновала ужасно, а он на других не смотрел. Не гулящий был. А вот выпить любил, вечерами, после работы во дворе часто с мужиками «рыбу забивал» под водочку. Пьяный буйным не был, маму Нади почти не бил, детей только если за дело.

      За котлету однажды Толику, брату Надиному, влетело сильно. Ему тогда года четыре было. Соседка котлеты жарила, и запах быстро по всему бараку распространился. Мясо редко ели, в основном, картошку и макароны серые, вот Толя и не выдержал, стащил со сковородки котлету и почти не живавши проглотил. Когда всё выяснилось, отец на кухне при всех с сына штаны снял и молча ремнём бил. Долго бил. Надя плакала, пыталась заступиться за брата, так отец её оттолкнул с такой силой, что она полкухни пролетела.

      Наде тоже однажды от отца досталось, она уже тогда в школу ходила. На катке упала, сильно ногу расшибла. Пришла домой вся в слезах, рейтузы порваны, коленка в крови. Отец коньки у неё выхватил, закинул под кровать, а Надю сильно так по лицу ударил и сказал, что если она, дура, кататься не умеет, то пусть дома сидит.

      Примерно