Данте. Дмитрий Мережковский

прочесть», – вспоминает Данте о своем втором рождении, бывшем через девять лет после первого, потому что и он, как все дети Божии, родился дважды: в первый раз от плоти, а во второй – от Духа[1].

      Если кто не родится... от Духа, не может войти в Царствие Божье (Ио. 3, 5).

      Но чтобы понять второе рождение, надо знать и первое, а это очень трудно: Данте, живший во времени, так же презрен людьми и забыт, как живущий в вечности.

      Малым кажется великий Данте перед Величайшим из сынов человеческих, но участь обоих в забвении, Иисуса Неизвестного – неизвестного Данте, – одна. Только едва промелькнувшая, черная на белой пыли дороги тень – человеческая жизнь Иисуса; и жизнь Данте – такая же тень.

      ...Я родился и вырос

      В великом городе, у вод прекрасных Арно[2].

      В духе был город велик, но вещественно мал: Флоренция Дантовых дней раз в пятнадцать меньше нынешней; городок тысяч в тридцать жителей, – жалкий поселок по сравнению с великими городами наших дней[3].

      Тесная, в третьей и последней, при жизни Данте, ограде зубчатых стен замкнутая, сжатая, как нераспустившийся цветок, та водяная лилия Арнских болот, сначала белая, а потом, от льющейся в братоубийственных войнах, крови сынов своих, красная, или от золота червонцев, червонная лилия, что расцветет на ее родословном щите, – Флоренция была целомудренно-чистою, как тринадцатилетняя девочка, уже влюбленная, но сама того не знающая, или как ранняя, еще холодная, безлиственная и безуханная весна.

      Стыдливая и трезвая, в те дни,

      Флоренция, в ограде стен старинных,

      С чьих башен несся мерный бой часов,

      Покоилась еще в глубоком мире.

      Еще носил Беллинчионе Берти

      Свой пояс, кожаный и костяной;

      Еще его супруга отходила

      От зеркала, с некрашеным лицом...

      Еще довольствовались жены прялкой.

      Счастливые! спокойны были, зная,

      Что их могила ждет в родной земле,

      И что на брачном ложе не покинут

      Их, для французских ярмарок, мужья.

      Одна, качая колыбель младенца,

      Баюкала его родною песнью,

      Что радует отца и мать; другая

      С веретена кудель щипала, вспоминая

      О славе Трои, Фьезоле и Рима[4].

      Данте обманывает себя в этих стихах, волшебным зеркалом памяти: мира не знала Флоренция и в те дни, которые кажутся ему такими счастливыми. Годы мира сменялись веками братоубийственных войн, что запечатлелось и на внешнем облике города: темными, острыми башнями весь ощетинился, как еж – иглами. «Город башен», citta turrita[5], – в этом имени Флоренции ее душа – война «разделенного города», citta partita[6]. Самых высоких, подоблачных башен, вместе с колокольнями, двести, а меньших – почти столько же, сколько домов, потому что каждый дом, сложенный из огромных, точно руками исполинов обтесанных, каменных глыб, с узкими, как щели бойниц, окнами, с обитыми железом дверями и с торчащими из стен, дубовыми бревнами для спешной кладки подъемных мостов, которые,