Это всё для меня…. Татьяна Богдашкина

в юность их пора военная,

      Какая жизнь была? Обыкновенная…

      Послевоенный фокстрот

      Моим родителям

      Чуть колыхнулся платья нежный шёлк,

      Мелькнули туфли на высоких каблуках,

      Ещё мгновенье, и оркестр замолк бы —

      Так в быстром танце ты была легка.

      А он в матросских клёшах так высок,

      Так статен, виртуозен и силён…

      Неужто танец тот имел свой срок?

      Да полноте, закончился ли он…

      Фронтовой шофёр

      В промокших валенках, по вешним лужам

      И под свинцом трассирующих пуль

      Прошёл войну, держа в руках натруженных

      То пистолет, то заступы, то руль.

      И вот Калужской области околицы

      И от Маруси ясных глаз ответ.

      Как сердце ни покой – не успокоится,

      «Держи, дарю трофей – велосипед».

      Так сотни жизней строились,

      И вы одной из них достойное начало.

      Как много зим и много-много лет

      Вас с ним встречало и не разлучало…

      Дядя Женя (новелла)

      Он был очень скромен и стеснителен до болезненности. На фронт ушёл девятнадцатилетним. Их учили где-то в Свердловской области, потом перебросили на передовую.

      Совсем ещё мальчику пришлось командовать отделением взрослых мужей, разных по национальности и по складу характера, в этом страшном пекле, где ночь, утро, и день – всё перемешалось, где кругом горело, разрывалось и ухало, кричало от боли и погибало…

      Худенький, в солдатской каске с перепачканным копотью и окопной грязью напряжённым лицом, на котором отразилось всё сосредоточение физических и духовных сил, когда забыты страх, боль, всякое неудобство, тоска по дому, по чистому белью – по всему тому, что приходится защищать во всём этом аду, когда уже не чувствуешь своего тела, и движет тобой один порыв, в котором есть уже что-то неземное, поднимающее тебя какой-то неведомой силой над этой истерзанной, измученной, исстрадавшейся матерью-Родиной…

      Так и вижу его, именно таким. Так и представляю… Он не был красив, судя по фотографии. Совсем ещё мальчик. По-юношески длинная и тонкая шея, чуть вздёрнутый нос бульбочкой, удлинённый подбородок. Да, подбородок некрасивый, кажущийся слишком длинным на худом лице.

      Его ранило осколком от снаряда. Ему оторвало всю нижнюю челюсть. Отбросило в грязь, окровавленного, и уже жалкого, и маленького в своей беззащитности. И какой ужас: он умер не сразу! Какое-то малое время оставался жив. Что он чувствовал, кроме боли, которую невозможно было вытерпеть, что в последний раз мелькнуло в его сознании? У этого мальчика, который ещё ничего не видел в жизни и уже так много выстрадал. Наверное, мама, которую очень хотелось позвать на помощь и крикнуть ей и всему этому миру: «Нет, меня не убили! Этого просто не может быть!». Или он умер, так и не поняв, что убит, и в сознании только и успело вспыхнуть: «Сейчас всё пройдёт».

      Когда уходил на фронт, не стерпел, дойдя до половины улицы, оглянулся на дом. У ворот стояла мать, моя бабушка, у которой от его взгляда так и полоснуло по сердцу: «Не вернётся».

      Я не знала своего дядю. Меня ещё не было, когда он погиб. Но нет-нет, да и мелькнёт до боли знакомая черточка