Постмодерн в раю. О творчестве Ольги Седаковой. Ксения Голубович

моя,

      но милосердна будь:

      мы здесь с котомкой бытия

      у выхода медлим – и вижу я,

      что всем ужасен путь.

      Тебе понравятся они

      и весь рассказ о них.

      Быть может, нас и нет давно,

      но, как вода вымывает дно,

      так мы, говоря, говорим одно:

      послушайте живых!

      Когда я начинаю речь,

      мне кажется, я ловлю

      одежды уходящий край,

      и кажется, я говорю: Прощай,

      не узнавай меня, но знай,

      что я, как все, люблю.

      И если это только тлен,

      и если это в аду —

      я на коленях у колен

      стою и глаз не сведу.

      И если дальше говорить,

      глаза закрыть и слова забыть

      и руки разжать в уме —

      одежда будет говорить,

      как кровь моя, во мне.

      Я буду лгать, но не обрывай:

      Я ведь знаю, что со мной,

      я знаю, что руки мои в крови

      и сердце под землей.

      Но свет, который мне светом был

      и третий свет надо мной носил

      в стране небытия, —

      был жизнью моей, и правдой был,

      и больше мной, чем я.

      Вступление второе

      Где кто-то идет – там кто-то глядит

      и думает о нем.

      И этот взгляд, как дупло, открыт,

      и в том дупле свеча горит

      и стоит подводный дом.

      А кто решил, что он один,

      тот не знает ничего.

      Он сам себе не господин —

      и довольно про него.

      Но странно, что поступок

      уходит в глубину

      и там живет, как Ланцелот,

      и видит, что время над ним ведет

      невысокую волну.

      Не знаю, кто меня смущал

      и чья во мне вина,

      но жизнь коротка, но жизнь, мой друг, —

      стеклянный подарок, упавший из рук.

      А смерть длинна, как всё вокруг,

      а смерть длинна, длинна.

      Одна вода у нее впереди,

      и тысячу раз мне жаль,

      что она должна и должна идти,

      как будто сама – не даль.

      И радость ей по пояс,

      по щиколотку печаль.

      Когда я засыпаю,

      свой голос слышу я:

      – Одна свеча в твоей руке,

      любимая моя! —

      одна свеча в ее руке,

      повернутая вниз:

      как будто подняли глаза —

      и молча разошлись.

      Вступление третье

      Я северную арфу

      последний раз возьму

      и музыку слепую,

      прощаясь, обниму:

      я так любила этот лад,

      этот свет, влюбленный в тьму.

      Ничто не кончится собой,

      как говорила ты, —

      ни злом, ни ядом, ни клеветой,

      ни раной, к сердцу привитой,

      ни даже смертью молодой,

      перекрестившей над собой

      цветущие кусты.

      Темны твои рассказы,

      но вспыхивают вдруг,

      как тысяча цветных камней

      на тысяче гибких рук, —

      и видишь: никого вокруг,

      и только свет вокруг.

      Попросим