Его заложница. Маша Малиновская

уже давно не занимаются. Я не в «Полярную сову» пошла на практику, папа.

      – Ещё не хватало! – Он лупит кулаком по столу, отчего у меня все внутренности поджимаются. Папа никогда не бил меня, да и не наказывал даже, но у него такая энергетика, что когда он злится, все готовы пятый угол бегать искать. – Ты разбрасываешься такими понятиями, в которых ни хрена не смыслишь, Алиса. Это тюрьма, там преступники. Это не кино, понимаешь?

      – Не все, папа!

      Вот мы и дошли до сути.

      – Ты лезешь не в своё дело, Лиса.

      – Но я хотя бы что-то пытаюсь сделать!

      Отец совсем уж мрачнеет. Мама кладёт ему ладонь на плечо, но кажется, даже её суперсила сейчас почти не помогает.

      – Ты ведь знаешь, что он не виноват, и ничего не делаешь, – мой голос внезапно дрожит. Меньше всего на свете мне хотелось, чтобы родители поняли, что я неравнодушна к Шторму. Но, кажется, уже поздно…

      По лицу отца невозможно ничего прочитать сейчас. Он поджимает губы, а мама хмурится.

      – А ты что можешь сделать, м? – глухо спрашивает отец.

      Этот вопрос я уже задавала себе, когда задумала попасть именно на этот поток практики. И сознавала, что… понятия не имею.

      Не знаю что. Не знаю!

      Я думала, что сделаю шаг, а там уже по ходу поймаю подсказку.

      Но этот вопрос, прозвучавший вслух от отца, хлестнул больно. Задел.

      – Держись от всей этой истории подальше, Алиса, – говорит отец, не дожидаясь, пока отвечу. Но мне, по сути, и нечего сказать ему. – И от самого Шторма в том числе. Разговор окончен.

      Папа, смахнув с полки ключи от машины, широким шагом покидает гостиную и хлопает из коридора дверью, а я остаюсь в кухне с мамой. Устало опускаюсь на стул, пока мама включает чайник и что-то достаёт из холодильника. Они с папой очень редко покупают еду, предпочитают готовить сами.

      – Мясной пирог будешь?

      – Угу, – киваю угрюмо, а у самой слюнки течь начинают. Вот что за организм такой? Девчонки на стрессе всегда худеют, говорят, есть не хочется, а на мой аппетит ничто не способно повлиять.

      Мама наливает две чашки чая и ставит на стол. Отрезает кусок пирога мне, а потом и себе. Поменьше только, хитрая. Салат ещё достаёт, а потом взбирается на высокий барный стул напротив меня.

      – Ешь, – кивает. И голос так ласково звучит у неё, что хочется взять и расплакаться.

      Откусываю пирог. Объедение. Опять вместе готовили, наверное. Мама тоже ест и молчит. Не лезет с вопросами и советами, ждёт, пока меня прорвёт.

      Я дожёвываю кусок, запиваю его чаем… и всё. На большее меня не хватает.

      – Мам, ну правда! Ты же видишь, как он сам переживает! Руслан же был ему… важен!

      Слова «как сын» застревают в горле. Я избегаю их в разговорах с родителями. Во-первых, мама потеряла ребёнка и больше не смогла иметь детей, а во-вторых, для родителей это особенная история. Я не знаю подробностей, но мне известно, что познакомились они, когда поженились мама моей мамы и отец папы. То есть родители