Не воротишься. Надежда Ларионова

такое, что не могло уложиться в его маленькой тугодумной головешке.

      – Они говорили… – прошелестел Гога. – Девочки говорили, тонко: «Пи-пи-пи, ми-ми-ми», – нет, даже «Ма-ма-ма… Мама, мамочка», – они говорили. На разные голоса. И чем ближе старая ведьма – тем громче, мамкают, мамкают, зовут: «Мама, мама, мамочка». А потом раз – и замолчали. Наверное, увидели ту, с косичками. Я почти вплотную к старой ведьме подошел, руку протянул, хотел девчонку схватить, думал, ноги переломаю, но спасу, и тут поезд. В-в-вам, в-в-вам, вагоны, да так много, один за другим, я не мог выцепить, видел только, как кусты зашуршали, задвигались, и черное что-то из них поползло, а девчонка заверещала. Я не мог разглядеть, не мог взять в толк, что там происходит, что там за кустами, да еще и грохот этот, прямо перед носом, даже сейчас в ушах стучит. Только увидел в последний раз, как косички мелькнули. – И Гога закрыл руками голову, вжал в плечи, посмотрел на меня кротко. – Я не смог добраться до нее, прости. Поезд проехал, а за поездом ничего. Пусто. Кусты пустые, я все обшарил.

      Темно и тихо. Только птица надо мной какая-то крыльями прохлопала. И больше – ничего.

      – Гога, остановись, убери, убери, кому говорю.

      Гога непонимающе моргает, но отводит паяльник от сморщенного смехом Графининого лица.

      – В жопу тебе засуну этот паяльник, если с первого раза не будешь слушать. Эй, слышишь меня? К тебе обращаюсь.

      Графиня закидывает лицо к потолку, и золотые круги лампочки отражаются в ее глазах.

      – А если я тебе скажу меня в лес отвести, отведешь?

      – В лес? – охрипше переспрашивает Графиня.

      Я киваю.

      – Отчего же не отвести. Отведу.

      И Графиня снова хихикает, тонко, по-бесовски. Так, что холодок пробегает по коже.

* * *

      Гога остается на стреме, а я иду за Графиней. Насыпь шуршит под ее ногами в цветастых домашних тапочках. Ноги голые, синюшные от вылезших вен. Фу, противно смотреть.

      По насыпи струится туман, от него кожа делается холодной, лягушачьей, неродной как будто. А может, это от непривычной тишины. Ветра нет, звуки поселка скрадывает широкая лесополоса, идущая вдоль реки до самой станции.

      – Долго еще? – прочищаю горло, а то голос звучит как-то несолидно.

      – До вокзала. Бывшего.

      Графиня идет медленно, как будто я ей в бок тычу пистолетом. Или вовсе – сопровождаю на казнь.

      На переезде у Второй платформы такая же кладбищенская тишина. И туман сгущается, так что скоро и уродские тапки, и старушечьи ноги оказываются в молоке. Пахнет гнилью, грибами, прелыми листьями. И совсем немного – железом. Может, между кустами ивняка лежит раздавленная электричкой лисица?

      – Пришли, голубчик.

      «Какой я тебе голубчик, слышь», – хочу прикрикнуть, но…

      «Хрупь-хрупь». По насыпи идет кто-то другой. «Хрупь-хрупь». Идет нам навстречу, идет так, что дыхания не слышно, но притом так быстро, почти бежит, кое-где оступается, так что камни летят из-под его ног.

      – Я тебе тут привела кое-кого. Нежданного. Негаданного. Э, подходи, не бойся.

      – Миро лачо