Концертмейстер. Максим Замшев

распалилась от солнца до состояния враждебности ко всему живому. Потные прохожие жались к стенам домов в поисках хоть какой-то тени, но почти не находили её.

      Гадостность всего, что он только что услышал, налипла на его существо почти физически и мешала крови нормально циркулировать по венам и артериям. Поэтому она то приливала к голове, то вдруг отливала куда-то к ногам так, что хотелось повалиться на асфальт и никогда больше не подниматься.

      Неприятный, но уверенный в себе голос затараторил в нём: тебе нужен укол, наверняка у Людмилы ещё осталось немного морфия, наверняка осталось. Она тебя примет. И поможет!

      И он, ведомый этим голосом и желанием забыться, направился по улице Герцена вверх.

      Если Люды нет дома, он подождёт, покараулит её во дворе.

      Или её отсутствие – спасение?

      На Зеленоградской – Таня. Она поверила в тебя, а ты…

      Давно не действующая, без креста церковь между улицей Герцена и только что названной именем артиста Василия Качалова Малой Никитской съедала солнечные лучи, не отражая их от купола.

      Воздух тяжелел, горячел, давил.

      Но когда Лапшин повернул с улицы Воровского на Борисоглебский, подул ветерок. И хоть он не был прохладным, Шуриньку он всё же чуть отрезвил.

      Ему нельзя к Людмиле. Там он не совладает с собой. Там вечно для него будет звучать голос, который он слышал на Собачьей площадке.

      Но куда-то сейчас надо деться.

      Внезапно его осенило: пойду к Льву Семёновичу. Он хороший человек. Работай он в консерватории, его бы сейчас, несомненно, тоже выгнали бы за происхождение. Но он с величайшим скепсисом относится к любой службе.

      Шуринька дошёл до прохода к дому, где жили Норштейны, постоял немного у водосточной трубы, разглядел древнюю, частично ушедшую в землю тумбу, к которой, видимо, в старое время привязывали лошадей, и подивился, как он раньше её не замечал. Посмотрел под ноги. Его тень сейчас была совсем маленькой.

      Выкурил папиросу.

      Бросил взгляд на другую сторону переулка. До Гудковой метров сто, не более. Дома она или на дежурстве? Удалось ей скрыть пропажу морфия из больницы? Ответы не находились, только усиливая смятение. Нет. Он туда не зайдёт! Сейчас туда нет пути. Он выкинул папиросу и углубился внутрь двора.

      Норштейн обрадовался приятелю. Его женщины сегодня отсутствовали – уехали гостить на дачу к сослуживице Марии Владимировны.

      Два композитора уселись около крошечного обеденного стола. Чай Лев Семёнович заварил крепкий.

      – Не бойтесь, Саша, в жару горячего чая. В Средней Азии его пьют именно, когда очень жарко. Считается, что горячий чай быстрее утоляет жажду, чем холодное питьё.

      – Откуда вы знаете? Вы там бывали?

      – Мне рассказывал Вайнберг. Он там жил в эвакуации.

      – Ясно. Интересно, – вздохнул Шура.

      – Правда, они при этом сидят в халатах. Это обязательное условие. Халатов у меня, увы, нет. – Норштейн коротко посмеялся. – Есть ещё сушки…

      – От сушек воздержусь.