Иди за рекой. Шелли Рид

буквально по любому поводу. Если что‐то устраивало Кэла, значит, это годилось и для меня, потому что он был мудрым и добрым, и мне нравилось, как его глаза изгибались в два маленьких полумесяца, когда я делала что‐нибудь хорошее или смешное. Он был для меня компасом, который не соврет.

      – Не говори ничего, – прошептал Кэл, опускаясь на корточки. – Так будет только хуже.

      – Почему? – спросила я.

      – Да он ревнует, вот почему, – сказал Кэл.

      – Ревнует из‐за домика, про который сам говорит, что он тупой? – спросила я.

      – Ревнует тебя ко мне, – прошептал Кэл.

      Он сел рядом со мной на одеяло и несколько раз поменял положение, устраиваясь получше, как будто говорил: “Давай просто переждем, сядем так, чтобы удобно было ждать”. Сет тем временем продолжал выкрикивать мое имя, иногда прерываясь для того, чтобы стукнуть по дереву упавшей веткой или выстрелить в нас из воображаемого пулемета, а еще, судя по кряхтению и глухим ударам внизу, – предпринять тщетные попытки вскарабкаться по широкому, без единой веточки, стволу.

      Я никогда прежде не думала, что способна разбудить в ком‐нибудь ревность. Ревность или зависть, как учили нас мама и Писание, были в глазах Господа сродни злости и даже убийству. “Зависть – гниль для костей”, – говорится в притче. “Иисуса распяли из зависти”, – говорил в своей проповеди преподобный Уитт. Если я, неказистая и неприметная, как мышка, могла вызвать в ком‐то зависть, значит, это чувство могло вспыхнуть из‐за кого угодно. Я понимала, что нахожусь в опасной близости от чего‐то ужасного, и понятия не имела, как там оказалась. А Сет все выл и выл внизу, выкрикивая мое имя, как собака, которая лает, требуя свою добычу.

      Мы с Кэлом молча просидели так час или больше, и все это время Сет не унимался. Когда солнце начало свой медленный летний спуск по западному горизонту, за нами пришел отец – напомнить, что пора кормить скотину.

      – Это че тут такое делается? – рявкнул он, подойдя к дереву, и только тогда Сет наконец умолк.

      Мы с Кэлом выглянули через дно домика – посмотреть, как Сет получит по заслугам.

      – Ниче, – ответил Сет, уставившись в землю и пнув камень.

      Его взмокшие волосы торчали во все стороны, как ветки полыни.

      – А по‐моему, я все‐таки че‐то слышал, – сказал отец, сунув руки глубоко в карманы грязного комбинезона, – в такой позе он стоял всегда, когда пытался в чем‐то разобраться.

      – Че-че! Не пускают меня в свой тупой сарай, – заскулил Сет.

      – А свинарник сам себя выгребет, пока ты тут в домики играешься? – спросил отец. – Ну-к давай, бегом.

      Отец смотрел, как Сет, потерпев поражение, плетется к свиньям. Я не могла понять: он стоит, погруженный в мысли о сыне, или просто хочет убедиться, что тот идет именно туда, куда было велено, но мы очень долго ждали, пока отец наконец перестанет смотреть в сторону Сета и велит нам слезать с дерева.

      Веревочная лестница под моим ничтожным весом закручивалась