Тьма в конце тоннеля (сборник). Юрий Нагибин

Знаешь, – сказал он вдруг, – давай затопим печку, а потом начнем пировать.

      И когда он сказал это, я вдруг каждой жилкой почувствовал, как холодно здесь. Мое лихорадочное состояние, помимо других причин, было вызвано подспудным, недопускаемым до сознания страхом, что нам не выдержать долго в этой ледяной фанерной могилке.

      И мы занялись печью. Если верно, что на все дела человеческие взирает сверху недреманное око, то оно должно было увлажниться слезами при виде немощных наших потуг. Нет и не было на свете людей, которым материальный мир был бы столь недружествен, как нам с отцом. Наши схожие руки, не произведшие никогда даже простейшего жизненного добра, бессильно хватались то за обледенелые чурки, то за спички, то за обрывки бумаги, набросанной на полу. Сначала мы до отказа набили узкий зев печки цельными полешками и попытались их зажечь. Но спички гасли, едва приблизившись к ледяным чехольчикам поленьев. Тогда мы напихали в печку бумагу и подожгли. Бумага вспыхнула и, зашипев, погасла, пустив струю едкого, вонючего дыма.

      – Знаешь, – сказал отец, маскируя свою тревогу деловой озабоченностью. – Надо расколоть поленья на мелкие лучинки, тогда получится.

      Возле печки валялся ржавый, без ручки, тупой косарь. Отец взял полено, неловко пристроил его стоймя и ткнул косарем. Полено упало, и косарь, вывернувшись из окоченевших пальцев, отлетел в сторону.

      – Дай я попробую.

      С большим трудом мне удалось отколоть тоненькую лучинку.

      – Отлично! – сказал отец, подобрав лучинку. – А ты мастак!

      Еще несколько ударов – и в руках отца оказалось три-четыре лучинки.

      – Отдохни, – сказал отец, – я сам займусь печкой.

      Освободив топку от поленьев, он сложил там лучинки крест-накрест, подсунул клочок бумаги и чиркнул спичкой. Бумага занялась, лучинки зашипели, по ним с веселым треском забегал огонек.

      – Ну вот! – сказал отец, потирая руки. – Сейчас мы хорошенько протопим наше бунгало и сядем ужинать.

      Я отщепил еще две-три лучинки, а затем то ли косарь наткнулся на сук, то ли не знаю уж отчего, но полено перестало колоться. Я отшвырнул его прочь, выбрал другое, но тут наши щепочки, не прогорев, погасли.

      – Надо побольше бумаги, – сказал отец, – дрова слишком промерзли.

      Все привезенные мною продукты были плотно завернуты в бумагу, и этого добра оказалось сколько угодно. Вскоре у печки выросла целая бумажная гора.

      – Знаешь, – сказал отец, – по-моему, мы великолепно можем отапливаться одной бумагой.

      Быстро заполнив печку этим легким, надежным топливом, мы развели славный огонь. Как радостно было смотреть на яркое, шумное пламя, длинными языками рвущееся из топки. Но не прошло и минуты, как вся бумага выгорела, не родив никакого прибытка тепла. Я бросил взгляд на отца и тут же отвернулся – у него было такое лицо, будто он сейчас заплачет.

      И тут к нам явилось спасение. Тощая фанерная дверь студено взвизгнула, и в щели возник клочок густой, смутно шевелящейся тьмы. Но такой был холод в нашем фанерном домике,