Тьма в конце тоннеля (сборник). Юрий Нагибин

мне.

      – Пойдем, – сказал я недовольно, – чего нам тут стоять.

      Отцу хотелось еще побыть здесь, на перепутье лагерных дорог, чтобы возможно больше людей увидели его замечательного сына, но он не умел противоречить тем, кого любил.

      Мы пошли: впереди Лазуткин, нагруженный чемоданами, за ним мы с отцом, позади часовой.

      – Кто этот Лазуткин? – тихо спросил я. – Твой денщик?

      – Вроде. Я его подкармливаю, а он оказывает мне всякие услуги.

      – Противный человек!

      – Страшная сволочь! – Отец сказал это совершенно беззлобно.

      Он отнюдь не был лишен ни проницательности, ни понимания людей, но, угадывая низость окружающих, не руководился этим в своем к ним отношении. Тут не было слабости, скорее широта и рыцарственность характера.

      – Ты нипочем не угадаешь, за что он сидит, – сказал отец.

      – За убийство?

      – Нет. За неуплату алиментов. Он троеженец. Притом из раскольников. Любопытный тип.

      – Надо что-нибудь дать ему?

      – Ни в коем случае. Он только вчера обворовал меня на месяц вперед.

      Мы подошли к маленькой фанерной избушке, стоявшей в стороне от длинных, низких бараков лагеря. Часовой отпер висячий замок.

      – Тут и устраивайтесь, – сказал он и сразу пошел прочь, неся за плечом острый, узкий блик штыка.

      Лазуткин втащил чемоданы. Я щелкнул выключателем. Слабенькая лампочка под потолком тускло осветила деревянные нары, фанерный, на одной ноге, столик, железную печурку с трубой, похожей на самоварную, поленницу березовых дров, заледеневшее окошко и обросшие бахромчатым инеем стены.

      Лазуткин топтался в сенях, громко сморкаясь.

      – Может быть, поднесем ему рюмочку? – предложил я.

      – Ты привез спиртное? – испуганным голосом спросил отец. – Это стро-жай-ше запрещено!

      – Ну и черт с ним, что запрещено! Не выбрасывать же марочный коньяк и коллекционный портвейн!

      – Выбрасывать, конечно, жаль. Надо спрятать.

      Мы поспорили. Я несправедливо обвинил отца в трусости. В живом, непосредственном общении с людьми он ни в чем не изменял себе, своей внутренней свободе, а это и есть смелость, но он сызмальства привык уважать законы. Так был он воспитан. Я же был воспитан иначе. Стоило отцу заспорить с часовым, как во мне тут же заговорила рабская покорность, но к отвлеченной форме насилия – закону я не питал ни малейшего почтения. Кончился наш спор тем, что бутылку вина мы решили не прятать и завтра распить с приятелями отца, а коньяк и большой флакон тройного одеколона зарыть в снегу.

      Сунув одеколон в карман, а коньяк за пазуху, я вместе с Лазуткиным отправился «на дело». Мы держали путь на барак, вдруг искристую белизну снега лизнул сиреневый язык прожектора, и Лазуткин сдавленно крикнул:

      – Нащупали!.. Ложись!..

      Мы вжались в снег, затем поползли куда-то в сторону, провалились в яму, выбрались, сделали короткую перебежку, снова распластались на снегу и снова ползли, снова падали, снова бежали, пока Лазуткин не сказал:

      – Будя!