Лев Толстой. Максим Горький

произнес, кивнув головой на дверь соседней комнаты:

      – Они там говорят: стежаное одеяло?

      И продолжал:

      – А слащавый болтун Ренан…

      Нередко он говорил мне:

      – Вы хорошо рассказываете – своими словами, крепко, не книжно.

      Но почти всегда замечал небрежности речи и говорил вполголоса, как бы для себя:

      – Подобно, а рядом – абсолютно, когда можно сказать – совершенно!

      Иногда же укорял:

      – Хлипкий субъект – разве можно ставить рядом такие несхожие по духу слова? Нехорошо…

      Его чуткость к формам речи казалась мне – порою – болезненно острой; однажды он сказал:

      – У какого-то писателя я встретил в одной фразе кошку и кишку – отвратительно! Меня едва не стошнило.

      Иногда он рассуждал:

      – Подождем и под дождем – какая связь?

      А однажды, придя из парка, сказал:

      – Сейчас садовник говорит: насилу столковался. Не правда ли – странно? Куются якоря, а не столы. Как же связаны эти глаголы – ковать и толковать? Не люблю филологов – они схоласты, но пред ними важная работа по языку. Мы говорим словами, которых не понимаем. Вот, например, как образовались глаголы просить и бросить?

      Чаще всего он говорил о языке Достоевского:

      – Он писал безобразно и даже нарочно некрасиво, – я уверен, что нарочно, из кокетства. Он форсил; в «Идиоте» у него написано: «В наглом приставании и афишевании знакомства». Я думаю, он нарочно исказил слово афишировать, потому что оно чужое, западное. Но у него можно найти и непростительные промахи: идиот говорит: «Осел – добрый и полезный человек», но никто не смеется, хотя эти слова неизбежно должны вызвать смех или какое-нибудь замечание. Он говорит это при трех сестрах, а они любили высмеивать его. Особенно Аглая. Эту книгу считают плохой, но главное, что в ней плохо, это то, что князь Мышкин – эпилептик. Будь он здоров – его сердечная наивность, его чистота очень трогали бы нас. Но для того, чтоб написать его здоровым, у Достоевского не хватило храбрости. Да и не любил он здоровых людей. Он был уверен, что если сам он болен – весь мир болен…

      Читал Сулеру и мне вариант сцены падения «Отца Сергия» – безжалостная сцена. Сулер надул губы и взволнованно заерзал.

      – Ты что? Не нравится? – спросил Л. Н.

      – Уж очень жестоко, точно у Достоевского. Эта гнилая девица, и груди у нее, как блины, и всё. Почему он не согрешил с женщиной красивой, здоровой?

      – Это был бы грех без оправдания, а так – можно оправдаться жалостью к девице – кто ее захочет, такую?

      – Не понимаю я этого…

      – Ты многого не понимаешь, Левушка, ты не хитрый…

      Пришла жена Андрея Львовича, разговор оборвался, а когда она и Сулер ушли во флигель, Л. Н. сказал мне:

      – Леопольд – самый чистый человек, какого я знаю. Он тоже так: если сделает дурное, то – из жалости к кому-нибудь.

      XXII

      Больше всего он говорит о боге, о мужике и о женщине. О литературе – редко и скудно, как будто литература чужое ему дело.