Не верь глазам своим. Эллисон Майклс

к своим приглашениям. Ручка продолжала себе выписывать округлые буквы и завитки.

      – Марии Веракрус. Моей няни. – С нажимом ответила я, удручаясь безразличию матери ко всем, кто не входил в ряды её приближённых. То есть, почти ко всем.

      – С чего вдруг мне с ними связываться?

      Чёрствый хлеб и тот мягче, чем моя мать.

      В такие моменты меня посещали едкие мысли о том, как вообще эта женщина стала моей матерью? Между нами общего – только цвет глаз, да изящная линия шеи. Даже вихор каштановых волос достался мне от родных по отцовской линии – мама же свои тонкие волосы красила в медно-золотистый и укладывала в стильный боб. Я же любила раскинуть свои по плечам непокорным водопадом, отчего мама всегда впадала в неистовое недовольство. На выпускной вечер она заставила меня сходить к своему парикмахеру и соорудить «что-то более приличное» по её словам. Но как только я выпорхнула из семейного гнёздышка Лодердейлов – которое больше походило на целую голубятню по размерам – я получила право самостоятельно распоряжаться своими деньгами, стилем в одежде и причёской.

      – Мария много лет присматривала за нами с Джонатаном. – Напомнила я на случай, если маму посетила преждевременная старческая деменция. Хотя скорее, наглое безразличие. – Я думала, ты выразишь им своё сочувствие. Твой сын нашёлся. Их дочь – нет.

      Ручка наконец перестала скрипеть по картонке. Глаза, что при тёплом освещении обратились в жидкий мёд, одарили меня жалостью.

      – Я не подумала об этом. Мы столько лет не поддерживали связь и… думаешь, заметка в газете может их расстроить?

      – А тебя бы расстроила? Мам, – я коснулась её руки, отрывая от писанины. – Что для одних чудо, для других огромное горе. У тебя не осталось телефона миссис Веракрус? Я пыталась связаться с ними сегодня, но они переехали и очень давно. Ты знала об этом?

      – Нет, дорогая. Я оборвала все связи с родными Марии. – Печально ответила мама, доказав, что ещё не окончательно очерствела внутри.

      – Но почему?

      – Знаешь, милая… – Попыталась улыбнуться она, мягко и нежно, как та женщина, которая улыбалась мне до того, как деньги и влияние заморозили её улыбку. – Горе – дело одинокое. Как могла я переживать ещё и за Марию, когда мой сын… Мне проще было отказаться от неё, чем отдать часть сердца для чужого дитя. Ты можешь не понять меня, но в нём осталось место лишь для скорби по Джонатану.

      Как ни странно, понять я её могла. И даже найти в своём сердце место не только для осуждения поступков матери, но и для сочувствия.

      – А теперь… – Сказала она, похлопав мою руку в ответ. – В нём есть место только для радости от его возвращения. Не хочу заполнять его тревогой за Марию и её родителей.

      Зато я могла, потому спросила:

      – Так ты не знаешь, как я могу связаться с ними?

      – Связаться с кем? – Вдруг раздался голос отца.

      За звуками пианино и собственными голосами мы и не услышали, как входная дверь открылась и впустила в дом папу и Джонатана. Тот всё ещё со скромностью гостя следовал за отцом, несмело