Серебряный город мечты. Регина Рауэр

что приносит на обед ещё четыре пакета кастрюль и кастрюлек, лишь качает непонятно головой.

      Не вмешивается.

      И в четвёртый раз она появляется лишь тогда, когда я домываю полы, а Дим, опустившись на ступени террасы, курит. Она приходит вместе с беспутным племянником, что выглядит отвратительно бодрым, жмёт, гремя кучей браслетов, руку Диму и радостно оглашает, что ужин у него сегодня за завтрак.

      – Я, друзья мои, счастливо проспал весь день, но теперь жутко голоден. Съем целого вепря и мне будет мало, клянусь, – Йиржи уверяет мечтательно.

      Хлопает себя по впалому животу.

      И в сторону кухни под неодобрительное ворчание Айта он удаляется первым.

      – У моего беспутного никаких манер, – пани Гавелкова тяжело вздыхает.

      А Дим тихо хмыкает, провожает взглядом пани Магду, коя без перехода всплескивает руками, приговаривает, что на стол надо накрывать пока не остыла свиная рулька, и за племянником она следом устремляется.

      – Манеры – это, иногда, семейное, – он стряхивает пепел.

      Сминает папиросу.

      И уйти в дом, заступая дорогу, я ему не даю:

      – Дим, нам надо поговорить.

      – Надо, – он соглашается после паузы.

      Рассматривает.

      Молчит, оступаясь на ступень вниз, и снова выходит глаза в глаза. И его глаза, карие, в сумраке вечера кажутся чёрными.

      Бездонными.

      Такими, что я теряюсь.

      И первым слова находит Дим.

      Впрочем, возможно, он в отличие от меня их никогда и не терял, поэтому и заговорить у него получается уверенно, отстраненно:

      – Я разгромил твой дом, ты примчалась посреди ночи из-за меня, и мне следует извиниться за это всё. И за ущерб я заплачу.

      – Не надо, – я говорю быстро.

      Мотаю головой, когда ветер бросает в лицо прядь волос, опаляет вдруг холодом, пронизывает, и руками я себя обнимаю.

      От ветра.

      А не щедро-равнодушного предложения.

      – Посуда, она… ерундовая, временная, на ремонт. От неё давно пора было избавиться.

      Как и от рома.

      И язык я прикусываю вовремя, не говорю, но Дим понимает сам, усмехается:

      – Там ещё три ящика.

      Да.

      Достаточно, чтобы напиться до положения риз и свернуть себе шею или забыться хотя бы на пару часов в тяжёлом пьяном сне, что отдохнуть не даст, вымотает ещё больше, но все же это будет сон.

      И смотря в его покрасневшие глаза, под которыми на контрасте давно залегли чёрные тени, я всё это понимаю, читаю без букв.

      – Я договорилась с профессором Вайнрихом, – я сообщаю тихо, поскольку мир суживается до нас двоих, и громкие звуки в этом, нашем, мире неуместны. – Он готов тебя принять.

      – Я ведь не просил.

      Не просил.

      Ещё в январе на обледенелом крыльце очередной больницы Дим сказал, что баста. Хватит и врачей, и клиник, и пустых надежд. С ветряными мельницами не сражаются, с юношескими мечтами расстаются, а с неизбежным смиряются и учатся жить дальше.

      Точка.

      И если я отказываюсь это понимать, то он может лишь меня поздравить,