Серебряный город мечты. Регина Рауэр

соглашаюсь, а Марта кивает, склоняет голову и, рассматривая пристально и без стеснения, предлагает:

      – Сегодня будет праздник в замке Качина, настоящая средневековая ярмарка и рыцарские турниры. Не хотите сходить?

      – Нет.

      Я обрубаю, но она продолжает, сыплет словами:

      – Это очень весело, вы не пожалеете. В прошлом году было фаер-шоу. Изюминку этого года пока держат в секрете, но, поверьте, это однозначно будет… феерия! Пойдемте, составьте мне компанию. Пора знакомиться, Димо. Вы в городе месяц. Пани Гавелкова уже пустила слух, что вы затворник и похожи на мистера Рочестера. Скажите, в вашем прошлом тоже есть сумасшедшие жёны и страшные тайны?

      Она смеётся.

      От нелепости собственного предположения, от остроумия, которое оказывается остроумием только для неё, от желания понравиться, потому что кто-то и когда-то сказал ей, что переливчатый смех обольщает.

      Или она сама так решила?

      – Нет, – я выговариваю через силу.

      Картонным голосом.

      И звук, образовываясь, больно царапает пересохшее враз горло.

      – Вот и я ей так сказала! Полная глупость! Пани Гавелкова страдает многими глупостями: она верит в призраков и сокровища. Вы еще не слышали от неё про Перштейнец и его исчезнувшую хозяйку, последнюю в своём роду? – вопрос под конец речи Марта завывает зловещим тоном, округляет глаза.

      Выглядит… нелепо.

      – Нет.

      Я повторяю эхом, выпутываюсь из её рук, которые едва ощутимо касаются рукава толстовки, кажутся железными клешнями и паучьими цепкими лапами одновременно.

      Прощаюсь.

      Грубо и резко.

      Не даю рассказать про все хитросплетения и тайны Перштейнца и его загадочных хозяев с сокровищами и чёрными делами. Я поворачиваюсь к ней спиной, подзываю Айта и наушники обратно вставляю.

      Сбегаю, а Марта задорно кричит вслед:

      – Вы очень интересная личность, Димо!..

      Добавляет что-то ещё, но «Thirty Seconds to Mars» заглушают её слова, ускоряют, заставляя с рекомендованного бега трусцой перейти на быстрый. И тропа начинает смазываться, печёт в лёгких, сбивается дыхание, теряется размеренный правильный счёт.

      Размывается действительность, и память побеждает.

      Заполняет.

      Возвращает смех Алёнки, её голос, и перед глазами встаёт солнечная улыбка, что всегда вызывала ответную, сжимала сердце…

      … сердце у Фёдора Алексеевича и без того шалит.

      Тянется заскорузлая рука к карману рубахи, где всегда лежит валидол, и брови будущий тесть неодобрительно хмурит.

      Но молчит.

      А я…

      – …а ты невыносим, Митька, – тонкие руки поднимаются, и длинные пальцы путаются в моих волосах, лохматят их.

      Скользят по шее.

      И Алёнка придвигается, говорит, щекоча дыханием:

      – Ты трудоголик и самый кошмарно-ответственный брат на свете. Бедная Даша!

      – Данька, – я поправляю машинально.

      А Алёна соглашается, повторяет со смешком, поскольку домашнее прозвище Репейника её веселит:

      –