Серебряный город мечты. Регина Рауэр

придумать ему имя.

      Узнать пол.

      Сказать.

      Моим родителям, которые были в Карловых Варах. И по скайпу Алёнка отказалась им рассказывать. Она строила планы на грандиозный семейный вечер, представляла знакомство наших родителей и рассказ о поданном в загс заявлении. Давала дикие версии, как огорошить новостью о скором новом статусе бабушек и дедушек.

      Хохотала.

      – Лариса Карловна права, это я виноват. Она просила остаться до утра, а я настоял… Если бы не я, Алёнка и мелкий были бы живы, мам…

      – Димка… – мама говорит жалобно.

      Слышатся слёзы.

      Что сводят скулы от ненависти к самому себе, заставляют потушить третью по счёту папиросу о правую ладонь, которая всё равно не чувствует.

      Нет чёртовой боли.

      Только медленно расползающаяся краснота, глядя на которую получается взять себя в руки, произнести решительно:

      – Я справлюсь, мам. Ты только не переживай…

      Попросить.

      Глупо.

      Переживать она всё равно будет.

      Будет пить украдкой таблетки и мерить давление, доставать и обратно убирать загранпаспорт, метаться по спальне от беспокойства и шёпотом, забывая, что они теперь живут в квартире вдвоём, выговаривать отцу, что он отпустил, дал мне уехать в феврале.

      – Мы тебя очень любим, Димка, – мама говорит сердито.

      И это уже знаю я.

      Любят.

      Любит, пусть мама она мне и не родная. И с отцом они поженились, когда мне было уже пятнадцать. И первые четыре года я звал новую жену отца Ингой.

      Ингой Вацловной, когда злился и издевался.

      Немкой, когда мы безбожно и вдрызг ругались. Притирались, учились жить вместе. Одной семьей, в которой вместе с мачехой появилась сестра с мальчишеским дурацким прозвищем и с чешской подругой по имени Квета.

      – И всегда ждём. И тебя, и Вету, – мама вздыхает, успокаивается.

      Просит неожиданно:

      – Присмотри за ней, Дим. Ей сейчас… тяжело.

      – Почему? – вопрос вырывается невольно.

      От замешательства, которое перебивает даже боль и ненависть, отодвигает их на задний план, заставляет поперхнуться дымом, сквозь который отчётливо всплывает образ Север.

      Её беззаботная улыбка.

      Вечное веселье и безалаберность в глазах цвета северного сияния.

      – Потому. Спроси у неё сам, Димка, и не будь дураком, – мама выговаривает недовольно и раздражённо.

      Удивляет ещё больше.

      И дураком себя почувствовать как раз получается.

      – Мам… – я тяну, пожалуй, растерянно.

      А она передразнивает насмешливо:

      – Дим…

      Собирается сказать что-то ещё, но где-то там, за несколько тысяч километров от Кутна-Горы и Чехии, раздаётся стук в дверь, звучит вопрос и мама, незримо присутствующая рядом, отдаляется.

      Исчезает.

      Пусть её голос ещё и звучит в динамике:

      – Ты вставай, ребёнок, и не пропадай, а мне ещё работать надо.

      Решать куда девать Смирнова из триста пятой, о чём уже тоскливо докладывают,