На дне. Избранное (сборник). Максим Горький

организме, именуемом «интеллигент». Но в устах босяка, – хотя он тоже интеллигент среди обиженных судьбой, голых, голодных и злых полулюдей, полузверей, наполняющих грязные трущобы городов, – из уст босяка странно было слышать эти речи. Приходилось заключить, что Коновалов действительно – особая статья, но я не хотел этого.

      С внешней стороны Коновалов до мелочей являлся типичнейшим золоторотцем; но чем больше я присматривался к нему, тем больше убеждался, что имею дело с разновидностью, нарушавшей мое представление о людях, которых давно пора считать за класс и которые вполне достойны внимания, как сильно алчущие и жаждущие, очень злые и далеко не глупые…

      Мы с ним спорили всё жарче.

      – Да погоди, – кричал я, – как может человек устоять на ногах, коли на него со всех сторон разная темная сила прет?

      – Упрись крепче! – возглашал мой оппонент, горячась и сверкая глазами.

      – Да во что упереться?

      – Найди свою точку и упрись!

      – А ты чего же не упирался?

      – Вот я те и говорю, чудак-человек, что я сам виноват в моей доле!.. Не нашел я точки моей! Ищу, тоскую – не нахожу!

      Однако надо было позаботиться о хлебе, и мы принялись за работу, продолжая доказывать друг другу правильность своих воззрений. Конечно, ничего не доказали и, оба взволнованные, кончив работу, легли спать.

      Коновалов растянулся на полу пекарни и скоро заснул. Я лежал на мешках с мукой и сверху вниз смотрел на его могучую бородатую фигуру, богатырски раскинувшуюся на рогоже, брошенной около ларя. Пахло горячим хлебом, кислым тестом, углекислотой… Светало, в стекла окон, покрытые пленкой мучной пыли, смотрело серое небо. Грохотала телега, пастух играл, собирая стадо.

      Коновалов храпел. Я смотрел, как вздымалась его широкая грудь, и обдумывал разные способы наискорейшего обращения его в мою веру, но ничего не выдумал и заснул.

      Поутру мы с ним встали, поставили опару, умылись и сели на ларе пить чай.

      – Что, у тебя есть книжка? – спросил Коновалов.

      – Есть.

      – Почитаешь мне?

      – Ладно…

      – Вот хорошо! Знаешь что? Проживу я месяц, возьму у хозяина деньги и половину – тебе!

      – На что?

      – Купи книжек… Себе купи, которые по вкусу там, и мне купи – хоть две. Мне – которые про мужиков. Вот вроде Пилы и Сысойки… И чтобы, знаешь, с жалостью было написано, а не смеха ради… Есть иные – чепуха совсем! Панфилка и Филатка – даже с картинкой на первом месте – дурость. Пошехонцы, сказки разные. Не люблю я это. Я не знал, что есть этакие, вот как у тебя.

      – Хочешь про Стеньку Разина?

      – Про Стеньку? Хорошо?

      – Очень хорошо…

      – Тащи!

      И вскоре я уже читал ему Костомарова: «Бунт Стеньки Разина». Сначала талантливая монография, почти эпическая поэма, не понравилась моему бородатому слушателю.

      – А почему тут разговоров нет? – спросил он, заглядывая в книгу. И, когда я