На дне. Избранное (сборник). Максим Горький

гиганта с суровым лицом; видел себя женихом и видел жену, черноглазую Анфису, с длинной косой, полную, мягкую, веселую, снова себя, красавцем, гвардейским солдатом; снова отца, уже седого и согнутого работой, и мать, морщинистую, осевшую к земле; посмотрел и картину встречи его деревней, когда он возвратился со службы; видел, как гордился перед всей деревней отец своим Григорием, усатым, здоровым солдатом, ловким красавцем… Память, этот бич несчастных, оживляет даже камни прошлого и даже в яд, выпитый некогда, подливает капли меда…

      Челкаш чувствовал себя овеянным примиряющей, ласковой струей родного воздуха, донесшего с собой до его слуха и ласковые слова матери, и солидные речи истового крестьянина-отца, много забытых звуков и много сочного запаха матушки-земли, только что оттаявшей, только что вспаханной и только что покрытой изумрудным шелком озими… Он чувствовал себя одиноким, вырванным и выброшенным навсегда из того порядка жизни, в котором выработалась та кровь, что течет в его жилах.

      – Эй! а куда же мы едем? – спросил вдруг Гаврила.

      Челкаш дрогнул и оглянулся тревожным взором хищника.

      – Ишь, черт занес!.. Гребни-ка погуще…

      – Задумался? – улыбаясь, спросил Гаврила.

      – Устал…

      – Так теперь мы, значит, уж не попадемся с этим? – Гаврила ткнул ногой в тюки.

      – Нет… Будь покоен. Сейчас вот сдам и денежки получу… Н-да!

      – Пять сотен!

      – Не меньше.

      – Это тово – сумма! Кабы мне, горюну!.. Эх, и сыграл бы я песенку с ними!..

      – По крестьянству?

      – Никак больше! Сейчас бы…

      И Гаврила полетел на крыльях мечты. А Челкаш молчал. Усы у него обвисли, правый бок, захлестанный волнами, был мокр, глаза ввалились и потеряли блеск. Все хищное в его фигуре обмякло, стушеванное приниженной задумчивостью, смотревшей даже из складок его грязной рубахи.

      Он круто повернул лодку и направил ее к чему-то черному, высовывавшемуся из воды.

      Небо снова все покрылось тучами, и посыпался дождь, мелкий, теплый, весело звякавший, падая на хребты волн.

      – Стой! Тише! – скомандовал Челкаш.

      Лодка стукнулась носом о корпус барки.

      – Спят, что ли, черти?.. – ворчал Челкаш, цепляясь багром за какие-то веревки, спускавшиеся с борта. – Трап давай!.. Дождь пошел еще, не мог раньше-то! Эй вы, губки!.. Эй!..

      – Селкаш это? – раздалось сверху ласковое мурлыканье.

      – Ну, спускай трап!

      – Калимера, Селкаш!

      – Спускай трап, копченый дьявол! – взревел Челкаш.

      – О, сердитый пришел сегодня… Элоу!

      – Лезь, Гаврила! – обратился Челкаш к товарищу. В минуту они были на палубе, где три темных бородатых фигуры, оживленно болтая друг с другом на странном сюсюкающем языке, смотрели за борт в лодку Челкаша. Четвертый, завернутый в длинную хламиду, подошел к нему и молча пожал ему руку, потом подозрительно оглянул Гаврилу.

      – Припаси к утру деньги, – коротко сказал ему Челкаш. – А теперь