Неболочь. Сергей Пахомов

половинчат апрель… Нострадамус – ночное страданье:

      Иногда завывает метель, словно поезд идёт с опозданьем.

      Обожаю последний вагон: нет вестей от друзей, от подруги,

      Обижаются створки окон – только блики бегут по округе.

      Нерыдальное время моё, рыба мрёт по реке от замора,

      Ощетинилось волком жнивьё на мерцание глаз семафора.

      Молвил в гости зашедший сосед: «Я молюсь умереть без мучений…»,

      Но у времени времени нет для тщедушных его песнопений.

      «На Прилепкино», – здесь говорят, разумея погост поселковый…

      Раболепно губёшки дрожат, за похмелье целуя целковый.

      Страх: во сне хорошо умирать, будто не было жизни в помине,

      Я не стану земельку копать да кропать богомерзкое имя

      На дощечке. Жил-умер… цифирь, что размоется снегом, дождями…

      Взял бы, что ли, убожец, псалтырь да сходил, крестик выправил маме.

      Сдохнешь быстро, раз грезишь о том! Плесневеют дороги, как яства…

      И супругу пригробишь колом на такую же раннюю Пасху.

      Станционный смотритель

      «Молчали жёлтые и синие, в зелёных плакали и пели…»

      Не называй меня по имени, пока грачи не прилетели.

      Станционный смотритель вошёл, проще – стрелочник (русский язык?),

      Словно Пушкин поджарил глагол и обжёг им всеядный кадык.

      На столе – быстрый мельк поездов, за окном – намывная звезда,

      Я бы утром уехал во Гдов, на Кудыкину гору (куда?).

      Мой «столыпин» поставлен в тупик, на закуску – вампирный чеснок.

      Гусь-хрустальною стопкою – клик, подгибая колени, как йог.

      Станционный смотритель, скажи: долг ли, короток март во дворе?

      На реке, у замерзшей баржи, не наступит ли вскоре амбре?

      Упадают огни поездов, будто капельки пота со лба,

      Не мигая, глазищами сов фонари озирают шлагбаум.

      Он

      Освободилось место «вдоль угла», правь сети, жереха, сколь хочешь,

      Лови. Он умер. Острая пила согнулась о завалинку пророчеств.

      Он говорил: «Мне нужен компаньон, чтоб ставить вятери в тугие воды Леты,

      С собой возьму, когда со всех сторон тебя опутают рыбацкие приметы».

      Я усмехался, сам, как угорь, скольз… в глазах его сверкали волчьи искры,

      Однажды окровавленный приполз – я вспомнил дот, накрытый коммунистом —

      На мой порог. В больнице (не жилец!) дрожали лупоглазые сестрички —

      Стрекозами… А сердце, что елец, моё распрыгалось, как сумка в электричке.

      «Я – царь, я – червь, я – Бог…» Я – полосатый раб, я – окунь у свободы на кукане…

      Меня согнали вскоре на этап: мол, завалил товарища, по пьяни.

      Хлебай щи лаптем (если б только щи), для Бога православную обиду

      Таи; снуют охранники-хлыщи с последней «дачкой» – небо инвалиду,

      Клеёнчатое, клетчато, как сеть, которую в проток настрою пенный…

      Ты мог бы, сука, в поле помереть, мой лучший друг – убийца убиенный?!

      Зима

      Не тужи –