Неболочь. Сергей Пахомов

снег – это память о лете,

      Золотой листопад – обо мне…

      Почему бесшабашные дети

      Не играют «в чижа» в темноте?

      Почему не целуемся тайно,

      Отчего так неявно дрожим?

      Если смерть на земле не случайна,

      То случайна ли смертная жизнь?

      Спросим Бога. В пространном ответе —

      Шифровальные стоны огня…

      Подрастают деревья, как дети,

      У костра уходящего дня.

      Натюрморт

      Как черви, белень бересты,

      Лист, яблоки апорт,

      Дырявит пасмурность холсты —

      Осенний натюрморт.

      Октябрь напишет некролог

      Короткий колоску,

      Младенец ластится к соску

      И млечный лижет сок.

      Ночная падалица звёзд…

      Варгань, поэт, компот.

      Срывай одежды, как джек-пот,

      Как глотку певчий дрозд —

      С души, разденься догола,

      Стань немощен и наг,

      Развейся, как победный флаг,

      Библейская зола…

      Так, в зазеркалье луж смотря,

      Как смотрит в небо крот,

      Я вижу тучу, пескаря,

      Весь мир – наоборот.

      Смерть, словно нищенка, стучит

      Костяшками в забор…

      Звук – невозможен, нарочит,

      Как яркий свет в упор.

      Вокзал

      Пернатых вокзалов длинны журавли,

      Азалии в залах давно отцвели,

      Как сор на перроне, печален отъезд,

      Ворона в короне, где шпалы-диез.

      За взятие клади – медаль на груди

      Носильщика-дяди, ему не клади

      В рот пальца… Не пялься: нехитрый багаж,

      И ветер на пяльцах, свивающий раж.

      Вокзал, как парник, где живут огурцы

      Шершавых вагонов, вокзал, как Нарцисс.

      Вокзал – это Гудвин, заметный для глаз,

      Чей носик припудрен от слёз напоказ.

      Обросшие розами, словно в саду,

      Встречают Ромео Джульетт-какаду.

      Новеллою Грина, алее тоски,

      Летит балерина, не видя ни зги.

      Не россыпь гороха – отара цыган

      Опутала лоха в лохнесский туман.

      Вокзал – недоумок, Ходжа Насреддин.

      Таджик возле сумок халвой наследил.

      Картинка сменилась, как сценка в кино,

      Соринкою в глаз угодило бревно.

      Слова-мурава: «Не печалься, родной,

      Я буду скучать по тебе… за тобой…».

      Нараяме

      Листопад – это вини винями.

      В ноябре лист обуглен и чахл.

      Восхожденье души к Нараяме…

      Нобре я дочитал при свечах.

      Так, прокашлявшись, в старом камине

      Разгорелись сырые дрова,

      Птицы-звёзды, клюющие иней,

      Угвоздились в промоине рва.

      Я заметил, что время проточно,

      Как ручей, как дымок из трубы…

      Одинокость строгает поточно

      Смоляные минуты-гробы.

      Восхожденье души к Нараяме…

      Этот путь беспощаден и долг,

      Так оскален в охотничьей яме

      Одинокий, затравленный волк.

      Бабочка

      Шептанье бабочек, смятенье… и сплетня тучного слепня

      Преобразились в рассужденье на тему солнечного дня.

      Услышишь исподволь: Ван Клиберн… Посмотришь искоса: Дали.

      Как укрупнившийся калибр, вокруг трассируют шмели.

      Очарователен, и долог, и в перспективе обозрим

      Луг-увалень (поправлюсь: олух) – горланит, как заправский Рим.

      Как горяча ладонь арены! Жук-гладиатор, львиный зев.

      Я сдул обоих… «Меньше пены!» – орал, от жажды окосев,

      Обняв, как мать, пивную бочку, Иваныч (слесарь из депо).

      Его податливую дочку я попросил заехать – по

      Делу… Знаете, какому? Из сердца вон, и с глаз долой!

      Любовь, набившая оскому, приятней, чем сухопостой.

      Вернёмся к бабочкам, букашкам, к одномоторной стрекозе…

      Говорят, я родился в рубашке, но умру без рубашки, как все.

      Княженика

      Так