Улыбка Моны Крысы. Элла Чак

пролежень. Он был мерилом времени – сколько осталось до каникул, а сколько до конца года. Когда пролежень подсвечивался из-под кожи беленьким, нежно розовым и гладким – за окном сентябрь. А когда нарастал болячкой и сочился желтым с края, я знала – заканчивался май.

      Пролежень экватор – середина школьной тетрадки на двенадцать листов. Каждый год для контрошки из нее выдёргивали двойной листочек, оставляя на один меньше, пока не дошли до скрепки с обложкой. Позвонки скрепок спины обнаженно торчали из пустоты моего тела. Будучи разодранной на листочки, тело осталось оболочкой обложки с моим именем на титульном листе.

      Школа – это место, куда ходят те, кто должен привыкнуть горбатиться до гробовой доски и те, кто будут делать вид, что работают на мам-пап, или что они блогеры, или что художники. Будут учиться дизайну, сошьют три с половиной юбки, а может сольют три миллиона родительских финансов на неделю моды, хвастаясь достижениями перед лузерами.

      Только лузеры – они.

      Они там, за обслюнявленным стеклом стоят с протянутой ко мне лапой: дай мне лайки, посмотри на меня, завидуй! Вот я корячусь! Вот я ржу! Вот гримасничаю! Награди вниманием! Швырни мне банан! Швырни поощрение! Ведь я привык жить за пятерку, за вкусняшку, за бартер.

      Заклеивая спину пластырями и марлевой прокладкой, я оставалась на стороне тех, кто отшвыривал поощрения, любовь и лайки. Я должна была их раздавать. И быстро иссякла. И мое тело почувствовало это первым. В конце концов, в зоопарке и я, и макаки – мы все притворяемся кем-то.

      Притворяемся, что живы.

      В моей матери больше всего на свете я не могла терпеть притворство.

      Она делала вид, что суп в кафе вкусный, а он из куриного кубика прессованного кальций хлора. Делала вид, что погода прекрасная и дождь полезен для деревьев, пока я стояла в промокших белых кедах. Она делала вид, что счастлива внутри той жизни, в которой сама себя заперла.

      Из всей своей семьи, я терпела только мелкого брата до определенных границ. Даже когда он разбил мою новенькую планшетку, я смолчала. Сказала, что уронила ее о кафель ванной. Выслушала недовольство матери и молчание отца. Взяла дополнительные часы в фастфуде, чтобы заплатить десять тысяч за ремонт.

      – В форме глаза! Надо ж было так кокнуть!

      – Чего? – не поняла я реплику приёмщика в мастерской.

      – Стекло планшета треснуло… Гляди, гляди! Прям глаз человеческий. И лупится кто-то из нее… жесть!

      – Глаз?.. – забрала я планшетку, рассматривая свое отражение.

      Я подстроила стекло так, чтобы трещины заполнили мое лицо.

      – Уродство… – прошептала я, увидев, наконец, то, что не могла рассмотреть за прожитые мной шестнадцать лет.

      Я его узрела. Сквозь выбитые черные осколки погасшего экрана на меня смотрел… кто-то еще… кто-то другой… незнакомый, но… манящий меня. Он успел улыбнуться, я успела зажмуриться.

      – Не уродство, конечно, но кринж! – вытянул руку приемщик чуть не отобрав планшетку обратно.

      – Нет, – дернула я, – не буду чинить. Передумала.

      – Так она ж не