Милиция плачет. Александр Георгиевич Шишов

спрашивал Пушкинскую, на выход.

      Выйдя из трамвая, я разуверился в чудесах и в защитной магии детского непонимания – никакой круглой трансформаторной будки не было и в помине. Это была не моя остановка. Я осмотрелся. Ранние сумерки уплотнились, вдали над вокзалом небо ещё было светлым, подкрашенное вялыми красноватыми остатками солнечного света. Уходящий день из последних сил сопротивлялся надвигающейся со стороны моря ночной мгле. В окнах домов уже кое-где горел свет, один за другим зажигались уличные фонари.

      Вдали тёмной тенью угадывался шпиль вокзала – я узнал Привокзальную площадь. Расстроенный своим незадачливым путешествием, я всё же нашёл конечную остановку первого троллейбуса, где сине-жёлтый приземистый троллейбус приветливо распахнул обе двери и требовательно урчал, ожидая своего выезда по расписанию. Он с легкостью, мигом, довёз бы меня домой по гладкому булыжнику Пушкинской, если не одно существенное «но».

      У меня не было четырех копеек на проезд, у меня вообще не было никаких денег, даже «двушки», чтобы набрать пятизначный номер 2-48-52, позвонить домой и предупредить о том, что трамвай поломался или что-то ещё. А то, что «сумерки сгущались» не только на улице, но и в недрах нашей огромной квартиры – это явственно ощущалось противным покалыванием в районе копчика.

      В тот осенний вечер случайные пешеходы вряд ли обратили внимание на маленького восьмилетку, быстро бегущего по Пушкинской. С шапкой в руке, в расстегнутом зимнем пальто, жадно хватая холодный воздух, останавливаясь лишь на пешеходных переходах, чтобы пропустить машины, он упрямо бежал, размахивая маленьким фибровым чемоданчиком.

      Маленький бегун. 1962 год. Саша Шишов

      Стайерская дистанция включала череду медленно тянущихся домов, начиная от углового семьдесят восьмого, с окнами на Привокзальную площадь, до финишного восьмого; десять перекрестков с семафорами и без; пять троллейбусных остановок, два прошедших мимо троллейбуса и одну оторванную пуговицу от пальто.

      Перед домом я отдышался, достал из чемоданчика мокрое после душа полотенце и тщательно вытер вспотевшее лицо. Застегнул все оставшиеся пуговицы, завязал шапку под подбородком на бантик, вошёл в подъезд, отодвинул камень тайника и достал из него припрятанные на чёрный день три копейки. Торопливым шагом, вприпрыжку, перепрыгивая через одну ступеньку, поспешил наверх по чёрной металлической лестнице, как всегда предательски громыхнув предпоследней первого пролета.

      Дверь открыла взволнованная бабушка, но я ей даже слова не дал сказать:

      – Бабушка, бабушка, – радостным голосом заливался я, – смотри, что у меня есть.

      И гордо поднял над головой три копейки.

      – Бабушка, я сэкономил три копейки, я пришел пешком, – торжественно объявил я, надеясь, что наказание, скрашенное честно заработанными тремя копейками, будет мягче по сравнению с тем, что могло последовать за мои реальные прегрешения.

      Даже не наказали. Взяли слово, что я так больше делать