Крест на чёрной грани. Иван Фетисов

за свою крестьянскую жизнь. Нашлась сила потвёрже, не устоял перед нею Данила.

      День тот тревожный, круто повернувший жизнь, Данила запомнил крепко. Помнит и гумно, где всё происходило, и человека, с кем разговаривал не первый раз.

      – Данила Севастьяныч, вам последнее слово: не отвезёте хлеб – пойдёте под революционный суд, – говорил тот человек с револьвером на поясе. – Советская власть не может мириться с теми, кто встаёт на её пути супротив.

      – Хлеб нужен? Берите!.. Только и мне он тоже нужен, – ответил тогда Данила, а спорить больше не стал.

      Через сутки дом опустел, подался Данила в иные края, где думал продолжить свою независимую ни от кого крестьянскую жизнь. Слухи привели в безвестное ему ранее отдалённое село в отрогах древних Саян.

      Жизнь свою Данила повёл вроде по-прежнему – без суеты, вдалеке от придирчивых представителей власти. В просторной долине нашлось для него несколько десятин свободной земли – распахал. Добыл плодовитых семян пшеницы – хлеб стал хороший выращивать. Однако спокойной жизни не получилось.

* * *

      Шум на улице Данила услышал, как только загасил слабо светившую пятилинейную керосинку и лёг спать. Вначале подумал: поднялся ветер, стучит ставнями, полотнищами ворот. Ветер – привычный осенний странник. Гуляет по оголённым лесам, опустевшим пажитям. Собирает по селениям летнее тепло – скоро зима, теплу оставаться незачем.

      Данила прислушался: шум не от ветра. У ворот – конский топот, осторожный людской говор.

      В ставень постучали. Данила вышел на крыльцо.

      – Кого Бог послал?

      – Свои, батя.

      – Что-то не признаю.

      – Да хоть и чужие – не бойся. Не тронем. Нам всего – отдохнуть часа три-четыре самим да и лошадок покормить надо.

      В сумерках не сразу узнал Данила среди приезжих знакомого мужика. Прохор Дубов!.. Боже мой, кого вижу! Крепко пожал руку, дружески похлопал по плечу. Не виделись, прикинул в уме Данила, лет десять – пятнадцать… Прохор раздался в плечах, заматерел.

      Спешились другие конники, поздоровались с Данилой за руку – вроде бы мужик неплохой, с Прохором разговаривает охотно, по-свойски.

      – Так што, Севастьяныч, с ночлегом не откажешь? – спросил Прохор.

      – Куды деваться? Вас сколя тут, молодцов?

      – Дюжина.

      – По половине, на две хаты разделимся. Одни – ко мне, других, можно помене, трёх-четырёх, к Аниске Гребневой определим. Вдова. Живёт почти рядом, через дорогу наискосок.

      Отец Прохора Павел Егорович жил на Заплываевской, соседней с Даниловой, заимке, в округе слыл домовитым и хлебосольным хозяином. Частенько бывал у него в гостях Данила, шутил-разговаривал с парнем-подростком, вихрастым шалунишкой Прошкой…

      А больше свидеться было будто и не суждено – уехал, покинул Данила родной угол.

      Прохор около года прослужил в колчаковском ополчении. Тоска… Смуть… Тоска – по родному дому, смуть – от неизвестности, что