Похвальное слово Бахусу, или Верстовые столбы бродячего живописца. Книга пятая. Евгений Иванович Пинаев

сидели три птицы, развратных и бойких ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤдевицы:

      Сорока, Ворона и Галка (в заначке – дубовая скалка).

      Ни дома у них, ни копилки – одни лишь пустые бутылки

      гремели в рогожном мешке, висевшем на том же сучке.

      А ниже, проныра и мот, сидел весь лоснившийся кот.

      С окурком на нижней губе пил пиво и жрал крем-бруле.

      Котяра с блатными водился, на дело ходить не ленился,

      хоть знал – это всё моветон, но всё же давил на фасон.

      Ворона его не любила – уж больно отъелся громила!

      Сорока трещала со стен, что Васька – не джентльмен.

      А Галка имела заказ однажды влупить промеж глаз,

      на радость честному народу, дебилу, жадюге и вору.

      А кот-то жуировал рядом и был под ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤприличнейшим газом.

      Ворона терпела пока… не какнула на кота. Случайно,

      но жидко задела. А Галка терпеть не хотела.

      – Доколе!? – вскричала она и скалкой б-бабах ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤвдоль хребта.

      Тогда и Сорока, вскипев, т-так клюнула ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤВаськину плешь!..

      Охнарик отлип от губы, и ё… ся Васька в кусты.

      Мораль этих виршей свободных: не жри ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤна глазах у голодных!

      – Да-а, узнаю стилиста! – усмехнулся я. – Вот только от былого оптимизма нет и следа. Сдаётся мне, товарищи морепроходимцы и богомазы, что у нашего пиита что-то стряслось, коли он впал в гнусный пессимизм.

      – Тебе, Миша, виднее. Но Клопов хорош уже тем, что довольствуется малыми формами, – сказал Жека, давясь смехом. – На эпические размеры его не тянет, как нашего коровьего пастыря. Что и губит его, между прочим. Хочется ему переплюнуть «Полтаву», пся крев! Я ведь давеча правильно начал ту строфу. Он её рефреном вставлял. Слегка менял смысл, но «кнут» и «стадо» оставлял обязательно. Вот такое ещё запомнилось:

      Когда с кнутом влачусь за тучным стадом,

      То взгляд мой зорок и упруг мой шаг.

      Я думаю, что тем же косогором

      Гнал к Наре ворога и предок мой, варяг.

      – А скажите мне, служители муз… – Ревтрибунал хлопнул меня по плечу, чего никогда не позволял по отношению к Жеке, которого называл только Евгени-Палычем. – Ну, допустим Клопову клопово – это понятно даже козлу Гавриле, а есть ли поэзия, которая бы у вас слезу вышибала?

      – Гимн Советского Союза, – ответил Жека. – Выпьем и поплачем, а потом снова выпьем за третий интернационал – помянем Чапая, который, как клоповский кот, тоже недомудрил и канул в лету по имени Урал.

      – Ты всё шутишь, Евгени-Палыч, но это же – гимн! Это же…

      – Милый штурман, вот когда гнал к Наре ворога предок наш Мерлей с бородой до лаптей, тогда, наверно, капала у него слеза, и слизывал он соплю, слушая хотя бы того же Радонежского правдолюбца. А мне прикажешь слёзы