Педагогическая поэма. Полное издание. С комментариями и приложением С. С. Невской. Антон Макаренко

Полещук заговорил, заговорил без всякого повода. Просто был прекрасный теплый весенний день, наполненный запахами подсыхающей земли и солнца. Полещук заговорил энергично, крикливо, сопровождая слова смехом и прыжками. Он по целым дням не отходил от меня, рассказывая о прелестях жизни в Красной армии и о командире Зубате.

      – Вот был человек! Глаза такие, аж синие, такие черные, как глянет, так аж в животе холодно. Он как в Перекопе был, так аж нашим было страшно.

      – Что ты все о Зубате рассказываешь? – спрашивают ребята. – Ты его адрес знаешь?

      – Какой адрес?

      – Адрес, куда ему писать, ты знаешь?

      – Нет, не знаю. А зачем ему писать? Я поеду в город Николаев, там найду…

      – Да ведь он тебя прогонит.

      – Он меня не прогонит. Это другой меня прогнал. Говорит: нечего с дурачком возиться. А я разве дурачок?

      Целыми днями Полещук рассказывал всем о Зубате, о его красоте, неустрашимости и что он никогда не ругался матерной бранью. Ребята прямо спрашивали:

      – Подрывать собираешься?

      Полещук поглядывал на меня и задумывался. Думал долго, и когда о нем уже забывали и ребята увлекались другой темой, он вдруг тормошил задавшего вопрос:

      – Антон будет сердиться?

      – За что?

      – А вот если я подорву?

      – А ты ж думаешь, не будет? Стоило с тобой возиться!..

      Васька опять задумывался.

      И однажды после завтрака прибежал ко мне Шелапутин.

      – Васьки в колонии нету… И не завтракал – подорвал. Поехал к Зубате.

      На дворе меня окружили хлопцы. Им было интересно знать, какое впечатление произвело на меня исчезновение Васьки.

      – Полещук – таки дернул…

      – Весной запахло…

      – В Крым поехал…

      – Не в Крым, а в Николаев…

      – Если пойти на вокзал, можно поймать…

      И незавидный был колонист Васька, а побег его произвел на меня очень тяжелое впечатление. Было обидно и горько, что вот не захотел человек принять нашей небольшой жертвы, пошел искать лучшего. И знал я в то же время, что наша колонистская бедность никого удержать не может. Ребятам я сказал:

      – Ну и черт с ним! Ушел – и ушел. Есть дела поважнее.

      В апреле Калина Иванович начал пахать. Это событие совершенно неожиданно свалилось на нашу голову. Комиссия по делам несовершеннолетних поймала конокрада, несовершеннолетнего. Преступника куда-то отправили, но хозяина лошади сыскать не могли. Комиссия неделю провела в страшных мучениях: ей очень непривычно было иметь у себя такое неудобное вещественное доказательство, как лошадь. Пришел в комиссию Калина Иванович, увидел мученическую жизнь и грустное положение ни в чем не повинной лошади, стоявшей посреди мощенного булыжником двора, – ни слова не говоря, взял ее за повод и привел в колонию. Вслед ему летели облегченные вздохи членов комиссии.

      В колонии Калину Ивановича встретили крики восторга и удивления. Гуд принял в трепещущие руки от Калины Ивановича повод, а в просторы своей гудовской души