Ложный вакуум. Валерий Акимов

что именно этот голос отвергнет меня как собственного носителя.

      – У меня сигареты кончились, – говорю я своему другу.

      – Ну, пошли купим.

      – Магаз закрылся уже.

      – Бля, и что делать? У меня тоже на исходе. Хотя, нет, стой, вон, иранец делает самокрутки всем, давай у него спросим.

      Я посмотрел на иранца, стоявшего у выхода на лестницу. Вид у него был добродушный, чёрная борода закрывала практически всё лицо. Революционер делает самокрутки. Fuck religion. И тому подобное.

      – Ладно, – сказал я, – пойду наверх.

      – Давай.

      На лестнице было довольно холодно, я весь озяб; огоньки за расплывающимся окном колыхались под действием таинственной силы. Чем выше я поднимался, тем незначительнее становился шум, исходимый снизу; тут же моё воображение включило картину карточного домика, удерживаемого отнюдь не посредством силы трения, которая и позволяет картам сохранять статичное состояние, а ритмом дыхания и завываний ветра. Действительно я почувствовал, как по коже пробежало чьё-то прикосновение, но вряд ли это был обман рецепторов; скорее уж моя душа попросту оторвалась от тела, похитив и органы чувств. Мой шаг опережал меня, и по сути я уже был далеко отсюда.

      Здесь было потише, но восседала компания не меньше. Тут я вновь нашёл заядлого документалиста, сидящего на выступе с бутылкой вишнёвого вина за спиной. Документалист смотрел на меня и слабо улыбался, будто поэтика моей жизни являлась для него столи же лёгкой загадкой, как если бы я оказался по поверку дешёвым диферамбом или претенциозным гимном, который собирает толпу в полдень, а ближе к вечеру летит в помойку.

      – Не смей вставлять в фильм фотографии со мной! – вспомнились слова моего друга. Документалист тогда луково повёл уголком рта, мол, эта просьба будет выполнена в первую очередь, но стоит иметь в виду, что именно документалисты делают из нравственности главный объект своих изысканий. Это эстетика в чистом виде, то есть безоглядная насмешка, жестокая и абстрактная одновременно.

      Других лиц я не разглядел. Были знакомые, но знакомыми их обозначал не глаз, а мозг, для которого очертания лица стоят дешевле, нежели облик, сотканный из привычек и голосов. Неподалёку от документалиста сидела девушка, поджав к груди ноги и курящая свой неизменный Kent. Я часто видел эту особу в университете. Порой она распускала свои мягкие длинные волосы рыжего цвета, иногда собирала в хвост, и с каждым разом её лицо меняло суть и свою тайну. Самим своим телом эта девушка приближалась к тайне и приближала к неизвестности всё, что находилось вокруг неё, будь то коридор, по которому она проносится мимо меня, торопясь то ли на занятия, то ли в курилку, или холл, где наши взгляды пересекаются и в ту же секунду, как от удара или преломления, стремятся в совершенно разные стороны. Поднимаясь к девушке, я отмечаю превосходство прозы над поэзией; слова о красоте красоту убивают, но стоит сказать, что вокруг её фигуры скопился странный, полупрозрачный свет, в руках она держит выгоревшую до половины