Разум слов. Владимир Гандельсман

осени шум запредельный

      или вдруг слушать перестаём.

      Третий уж год параллельно реке

      я засыпаю, по левую руку —

      парк, и ничто уже не вдалеке.

      Дверь отворяю и радуюсь другу,

      снегу, тающему на воротнике.

      2. «За ночь снега под дверь насыпет…»

      За ночь снега под дверь насыпет,

      я лопатой его разгребу,

      оглянусь – параллелепипед

      дома жёлтого на берегу,

      дверь открыта и чай не выпит.

      А на стенах осела копоть,

      невесомый рисунок дней,

      тех, что некий безумец копит

      и записывает… Ему видней…

      Но меня ничто не торопит.

      3. «В угол, в уголь смотрел чёрно-синий…»

      В угол, в уголь смотрел чёрно-синий

      я вчера и таких длиннот

      вдруг услышал – не звук – пустыню,

      что замедлило время ход

      и пропало в полночной тине.

      Но откуда тогда под подошвой

      утра хрусткие ямы, бугры,

      ночь, утёкшая в темень коры,

      мир с голубизною подмёрзшей

      накануне цветенья поры?

      «Ещё хожу и говорю…»

      Ещё хожу и говорю,

      на голос отвечает голос,

      из электрички тонкую зарю —

      вот эту – я увижу ли ещё раз?

      Какую глупость совершить могу —

      так втрогаться в стеклянно-пыльный

      пейзаж, что говорить: я избегу

      тоски грядущей, непосильной,

      и не завидую не любящему жизнь.

      Но я уже не верю

      словам, которые произнеслись.

      Мы жаркие, вседышащие звери

      и ничего не избежим.

      Тем ненасытней потрясенье,

      когда в вагоне в тридцать тел дрожим

      и дышим сумерками воскресенья.

      «В точке мира стоять…»

      В точке мира стоять,

      тучным телом её заполнять,

      под молочною кожей руки

      слабый воздух нежнеет,

      и дождём, набираясь сознания, вдруг тяжелеет,

      рассыпается на черепки,

      и уходит буксир под темнеющий свод,

      выворачивая рукав

      мирового пространства, его, исчезая, взорвав.

      Разве был мне когда-нибудь год?

      Черепки, черепица дождя

      затихает, и воздух, свежея,

      снова ластится, как дитя,

      и в ключицы впряжённая шея

      человеческий череп вращает для бытия.

      «Я о тебе молюсь…»

      Я о тебе молюсь,

      я за тебя боюсь.

      Пока живём – живём,

      пока вдвоём – вдвоём,

      но как вместить обещанную грусть,

      какое платье из неё сошьём?

      Я не хочу смотреть

      на государство-смерть,

      и на его зверей,

      и на его червей,

      но как вместить обещанную твердь,

      читатель Иоанновых страстей?

      Но как тебя спасти,

      когда нас нет почти,

      и дар случайный жить

      нас понуждают скрыть.

      Я ничего не вижу впереди.

      Как эту тьму