Фотофиниш. Найо Марш

а они не будут знать куда глаза девать от неловкости.

      Воцарилось долгое молчание, которое наконец нарушила Трой.

      – Так откажитесь, – энергично сказала она. – Плевать на знаменитостей, на всю эту суету и поддельную славу. Это будет очень неприятно и потребует большого мужества, но, по крайней мере, это будет честно. И к черту их всех. Откажитесь.

      Бартоломью встал. Перед тем как прийти сюда, он купался, и его короткий желтый халат распахнулся. Трой заметила, что кожа у него абрикосового оттенка, а не цвета темного загара, и не огрубевшая, как у большинства любителей солнца. Он и правда весьма лакомый кусочек. Неудивительно, что Соммита в него вцепилась. Бедняжка, да он просто экземпляр для коллекции.

      – Не думаю, – сказал Руперт Бартоломью, – что я трусливее прочих. Дело не в этом. Дело в ней – в Изабелле. Вы ведь видели вчера, какой она бывает. А тут еще это письмо в газете… Послушайте, она либо сорвется и заболеет, либо впадет в бешенство и убьет кого-нибудь. Предпочтительно, чтобы это был я.

      – Ой, да перестаньте!

      – Нет, – сказал он, – это не глупости. Правда. Она ведь сицилийка.

      – Не все сицилийки – тигрицы, – заметил Аллейн.

      – Такие как она – тигрицы.

      Трой поднялась:

      – Оставлю вас с Рори. Думаю, тут потребуется мужской шовинистический разговор. Посплетничайте.

      Когда она ушла, Руперт вновь принялся извиняться. Что подумает о нем миссис Аллейн!

      – Даже не думайте об этом беспокоиться, – сказал Аллейн. – Ей вас жаль, она не шокирована и, уж конечно, вы ей не докучаете. Я думаю, она права: как бы это ни было неприятно, вам, возможно, следует отказаться. Но боюсь, решение это придется принимать только вам, и никому другому.

      – Да, но вы не знаете самого худшего. Я не мог говорить об этом при миссис Аллейн. Я… Изабелла… Мы…

      – Вы любовники, так?

      – Если это можно так назвать, – пробормотал Руперт.

      – И вы думаете, что если выступите против нее, то вы ее потеряете? Дело в этом?

      – Не совсем. То есть, конечно, я думаю, она меня вышвырнет.

      – Это было бы так уж плохо?

      – Это было бы чертовски хорошо! – выпалил он.

      – Ну, тогда…

      – Я не жду, что вы меня поймете. Я сам себя не понимаю. Сначала это было чудесно, просто волшебно. Я чувствовал себя способным на что угодно. Прекрасно. Бесподобно. Слышать, как она поет, стоять за кулисами театра, видеть, как две тысячи человек сходят по ней с ума, и знать, что выходы на поклон, цветы и овации – это еще не конец, что для меня все самое лучшее еще впереди. Знаете, как говорят про гребень волны? Это было прекрасно.

      – Могу себе представить.

      – А потом, после того… Ну, после того момента истины по поводу оперы, вся картина изменилась. Можно сказать, то же самое случилось и в отношении нее. Я вдруг увидел, какая она на самом деле, и что она одобряет эту чертову провальную оперу, потому что видит себя успешно выступающей в ней, и что никогда, никогда ей не следовало