Дороги изнанки. Александр Беляев

как раз завтракаю.

      Брат снял и аккуратно повесил на плечики в стенной шкаф по-видимому жутко дорогой французский кожаный плащ, пригладил рано начавшие редеть волосы перед зеркалом (стоит отметить, что несмотря на общих родителей, Аня была естественной блондинкой, а брат – брюнетом), прошел вслед за Аней на кухню и с аппетитом набросился на остатки вчерашних поминок.

      – Хорош завтрак, – сказал Юра, посмотрев на новенький, играющий кварцевым стеклом «Ориент», в те годы – труднодостижимая мечта для простого советского обывателя, – почти четыре… чего это ты полдня спишь, как сурок, гости, вроде не очень поздно разошлись.

      Аня пробормотала что-то невнятное насчет коварного действия люминала совместно с водкой, хотя вообще-то выпила она немного…

      – Не нравишься ты мне, сестренка, – продолжил Юра, оценивающе разглядывая Аню, – совсем не следишь за собой, цвет лица, как у восковой фигуры мадам Тюссо, с которой всю краску смыли. Я понимаю, что горе, но у меня тоже горе, однако я себе распускаться не даю, на службе даже не знают о несчастье в нашей семье: горе – горем, а дело не должно страдать. Маме уже ничем не поможешь, и не думаю, что она одобрила бы твое поведение и то, как ты себя запустила. Так что завязывай хлестать свое горе стаканами, как Васисуалий Лоханкин, к тому же пополам с люминалом, приводи себя в порядок и быстренько выходи на работу, раз уж институт в этом году снова накрылся. Надо себя чем-то занять, да и деньги какие-никакие.

      – Ты ж знаешь, – виновато начала оправдываться Аня, – место в деканате, куда ты меня в прошлом году пристроил уже занято, и мы с тобой о какой-то там редакции договорились! И потом, я бы все равно в эти дни не смогла работать, я даже на улицу не выходила. А с люминалом я решила с сегодняшнего дня завязать. Мне действительно показалось, что отпустило, уже не так тяжело, словно мамина душа все эти дни была где-то рядом, а сегодня покинула землю и меня освободила.

      – Ты все со своими фантазиями никак не расстанешься, – усмехнулся брат, – нет никакой души. Все что от мамы осталось, сейчас на Ваганьковском кладбище находится – (брат и кладбище сумел пробить престижное), – ну а мы с тобой – как ее продолжение. Все остальное – только память. Говорят же, что человек живет, пока на земле жива память о нем, но это, разумеется, только поэтический образ, никто еще с того света не возвращался и не рассказывал, что в загробном мире творится! Так что все разговоры о душе – ни на чем не основанные выдумки, как Маркс говорил – опиум для народа: разумеется, страшно, что после твоей смерти ничего не будет, вот и выдумывают всякое для самоуспокоения. Так что если тебе сегодня немного легче стало, так это всего лишь реакция твоей нервной системы: организм не может все время находиться в состоянии стресса, поэтому имеет свойство забывать.

      – Насчет «забывать» – это ты верно сказал, – кивнула Аня, – у меня впечатление, что я почти половину своей жизни забыла, вернее, всего того, что в моей жизни до психушки в восьмилетнем