Кровь хрустального цветка. Сара А. Паркер

хлещет из тела в такт с замирающим сердцем, а я резко выдыхаю…

      – Проклятье.

      Убийство несет с собой скверну, и от меня ею буквально разит. Сомневаюсь, что когда-либо смогу смыть это зловоние. Но наш мир немилосерден, и я тоже.

      Теперь уже нет.

      Вытерев меч о куртку, я возвращаю его в ножны на спине и перевожу внимание на купол, теперь перемазанный слоем дымящейся крови вруков. Опускаюсь на корточки, чтобы изучить странный предмет, провожу рукой по месиву, обнажая похожую на кристалл поверхность, которая, кажется, мерцает сама по себе.

      Но не она обращает мои легкие в камень.

      Сквозь отражение пляски пламени и моего измученного лица я вижу ребенка не старше двух лет, облепленного грязью, пеплом и обрывками сгоревшего белья. Глаза девочки зажмурены, ладошки прижаты к ушкам, и она раскачивается с искаженным в беззвучном крике личиком.

      Вдруг замечаю среди спутанных, перепачканных сажей кудрей край ушка и распахиваю глаза шире: маленькую раковину выстилают тонкие, раскаленные шипы…

      У Аравин было еще одно дитя.

      Тяжесть в кармане давит все сильней, и я падаю в грязь на колени.

      «С-спаси ее. П-прошу».

      Провожу ладонью по лицу.

      Слова звучали с той же жадностью, с какой сейчас распаляется мое любопытство. Эта крошечная эшлийка… она превращает свой свет в окаменелость, использует его как защитный механизм.

      Нечто невозможное.

      Она – помесь? Неужто Аравин искала тепла в чужой постели?

      Обыскиваю поляну, трупы с распахнутыми глазами: нет ли свидетелей. Наблюдают лишь тени, собираясь вдоль линии деревьев, которая окружает разгром, словно петля.

      Ирилаки. Их сотни. Некоторые даже крупней того врука, которого я только что прикончил, другие – вполовину меньше.

      Их, должно быть, привлек запах пролитой крови. Давненько я не видел так много их в одном месте.

      Пристально разглядываю каждый извивающийся черный комок. Хоть я не вижу лиц, в меня впивается все их внимание – несомненно, ждут, когда пламя утихнет, чтобы броситься вперед и вдосталь попировать.

      Они ее не получат.

      Сажусь на корточки, готовый ждать хоть вечность, пока девочка опустит непроницаемый барьер. Пусть я не знаю это дитя, но у ее матери ушли годы, чтобы согласиться переехать в это убежище, и теперь она мертва.

      Дитя заслуживает лучшего.

      Ее мать заслуживала лучшего.

      Сглатываю комок вины и жду.

      Проходят часы, а я стараюсь не смотреть на иву – я ненавижу то, что она стала надгробием Аравин и другого у нее не будет. Что ее тело растерзают голодные тени, едва обретут возможность наброситься.

      Когда личико девочки наконец разглаживается и реснички взметаются вверх, горизонт уже опаляет восходящее солнце.

      Я придвигаюсь очень, очень тихо.

      Ее широко распахнутые глазки мерцают тысячами граней, будто она глядит с небосклона, полного звезд, что зародились в ее душе.

      Ее подбородок дрожит.

      Фрагменты хрустального купола начинают таять, капая на землю, и ошеломляющий