За дверью, в ночи. Муса Джафар

губы, поклон корпусом, «Береги себя», «До встречи!», «Для тебя, наверное, это был серьезный удар. Сожалею. Вы были друзьями…», «Да, больше тридцати лет.», «Он был лучшим из нас», сдержанные аплодисменты зала.

      Свою партию он играл с честью и достоинством. Тридцать лет знакомства, еще с университета. Сколько приключений довелось пережить. Сколько историй можно рассказать.

      Было бы кому слушать.

      Теперь, конечно, одним умным собеседником стало меньше. Мир еще более потерял свою привлекательность, стал глупее и бесполезнее.

      В доме народа было не меньше. Если не считать мертвого тела в дальней комнате, такую тусовку можно было применить к любому торжественному случаю – помолвке, дню рождения, встрече одноклассников, даже показу мод, никто бы не смог придраться. Наверное, это и хорошо. В конце концов, это крайне удобный повод для общения: все те же, минус один. Людская социализация, роение, танцы с волками, смазка на шестеренках нескладной системы, придуманной человеком, как и все неестественное в этом мире. Покойный из нее выбыл, он уже не с нами, но дела, увы, не ждут. Поспеши, пока сам не оказался в коробке, на постаменте в дальней комнате, в которую стараются не заглядывать, словно боясь побеспокоить этот квелый кусок мертвой плоти.

      Прогуливаясь по комнатам и коридорам, от одной группы беседующих к другой, становилось все более очевидно, насколько ему наскучила, опостылела эта душесмердящая условность, громогласная недосказанность, зеркальная отраженность переживаний, убогая квадратура эмоций: «надо взять себя в руки и жить дальше» на поминках, и «желаем молодым счастья, с нетерпением ждем пополнения!» на свадьбе, различного кроя и расцветок костюмы и платья, придающие хоть какую-то привлекательность змеевидным телам, разбитые улыбки, липкие прикосновения, все эти элементы обязательной программы, знакомой всем с детства игры, не приемлющей импровизаций.

      К своему неудовольствию он заметил, что сигара и дорогой коньяк не доставляют ему прежнего удовольствия. Вряд ли дело в обстановке: что-то безвозвратно изменилось в его восприятии атрибутики светской жизни. Вполне возможно, все это случилось одновременно с пробуждением от навязанной ему псевдореальности, в которой не было места ничему настоящему.

      Странно, осознание этого факта не вызвало у него никаких эмоций. Он словно наблюдал за своим телом, лежащим на столе операционной, не питая особых надежд на успешное завершение и ничуть об этом не сожалея.

      Однажды, не так, впрочем, и давно, словно кожей почувствовав искусственность всего, к чему он прикасался, он стал искать настоящего себя, островок подлинной, живой, даже животной, сути, в океане бессмысленной и убаюкивающей суеты. Он не смог бы сказать, как и когда ему стала очевидна истина, к которой он исподволь стремился. Сейчас он с улыбкой вспоминал свою незрелость, бесконечные ночные страхи, которыми он не мог ни с кем поделиться, неуверенность в каждом последующем шаге. До того момента,