Петр Первый. Том 2. Алексей Толстой

гвозди. Деньги есть.

      – Сукна доброго, железа достать можно… Свинец и порох – тяжело: мимо казны нигде не взять.

      – То-то, что постараться – мимо казны.

      – Есть у меня один подьячий. Нужны подарки.

      – Само собой…

      Посадский, торопливо царапая крючками по полушубку, сказал, что постарается – сейчас приведет подьячего. Убежал. Мужику хотелось вмешаться в торговое дело. Наморща лоб, покашлял:

      – Шерсть поярковая, кожи не надо тебе, милок? Ну, – скажите, пятьдесят пудов свинца… Воевать, казачки, что ли, собираетесь?

      – Перепелов бить…

      Пегобородый отвернулся. К нему опять подходил согнутый человек на клюках. Держа шапку с милостыней, сел рядом и – не глядя:

      – Здравствуй, Иван…

      – Здравствуй, Овдоким, – так же, не глядя, ответил пегобородый.

      – Давно не видались, атаман…

      – Побираешься?

      – От немощи… Летась погулял в лесу легонько, – не те года… Надоело, – помирать надоть…

      – Обожди немного…

      – А что, – разве хорошее слышно?

      Иван, усмехаясь, глядел сквозь чад на пьяных людишек. Глаза охолодели. Тихо – углом рта:

      – Дон поднимаем.

      Овдоким уткнулся в шапку, перебирал полушки.

      – Не знаю, – проговорил, – слыхать – донские казаки осмирнели, на хутора садятся, добром обрастают…

      – Пришлых много, гультяев. Они начнут, казаки подсобят… А не подсобят, – все равно – либо в Турцию уходить, либо под Москву в холопы навечно… Тогда помогли царю под Азовом, теперь он на весь Дон лапу наложил. Пришлых велят выдавать. Попов из Москвы нагнали, старую веру искореняют… Конец тихому Дону…

      – Для такого дела нужен большой человек, – сказал Овдоким, – не вышло бы, как тогда, при Степане…[3]

      – Человек у нас есть, не как Степан, – без ума голову свою потерял, – прямой будет вож… Весь раскол за ним встанет…*

      – Смутил меня, Иван, прельстил, Иван, – а уж я собрался на покой…

      – Весной приходи. Нам старые атаманы нужны. Погуляем веселей, чем при Степане…

      – Едва ли, едва ли… Много ли нас от той крови осталось? Ты да я, пожалуй…

      Запыхавшись, вернулся посадский, подмигивал щекой. За ним шел важно лысый подьячий в буром немецком кафтане с медными пуговицами, в разбитых валенках. На груди в петлю воткнуто гусиное перо. Не здороваясь, брезгливо сел за стол. Лицо – жаждущее, глаза – мутные, антихристовы, в ноздри глубоко видно. Посадский, не садясь, из-за спины, – ему на ухо:

      – Кузьма Егорыч, вот человек, который…

      – Блинов, – мятым голосом проговорил подьячий, не обращая внимания, – блинов с тешкой…

3

      Князь Роман, княж Борисов, сын Буйносов*, а по-домашнему – Роман Борисович, в одном исподнем сидел на краю постели, кряхтя, почесывался – и грудь и под мышками. По старой привычке лез в бороду, но отдергивал руку: брито, колко, противно… Ух-ха-ха-ха-а-а… – позевывал, глядя на небольшое оконце. Светало, – мутно и скучно.

      В прежние года в этот час Роман Борисович уж вдевал бы в рукава

3

То есть при Степане Разине. (Примеч. А. Н. Толстого.)