Книжица наших забав. Роман Шмараков

он прожил в добром здравии около 15 лет. Ордерик слышал из его уст то, что записал, и видел лицо его, поврежденное прикосновением ужасного рыцаря (Ord. Vit. Hist. eccl. VIII. 17)^[2].

2

      Петр Достопочтенный рассказывает. «Я был в Риме и принес оттуда жестокую лихорадку. Мне советовали для излечения отправиться в родные края; я пришел в Сойанж^[3] и там провел в посте всю Четыредесятницу, оказавшуюся тяжелее обычного из-за зноя лихорадки. Я лежал больной, а в соседнем доме мучился один брат, заходясь почти непрерывными криками. – Братья, – вопил он, – почему не поможете, почему не сжалитесь, почему не оттащите от меня этого огромного и ужасного коня? он, лягаясь задними ногами, голову мне разбивает, лицо толчет, зубы сокрушает. Оттащите его, Господом Богом заклинаю, оттащите. Госпожой моей Марией, матерью Господа, – продолжал он, обращаясь к своему мучителю, – и святыми апостолами заклинаю тебя: не мучь меня, отпусти с миром. Я знал этого человека: до обращения был он храбрым рыцарем, а в монашестве – мужем доброй веры и, сколько известно, честного поведения. Кое-как сносил я его крики почти всю Четыредесятницу: все это время он вопил непрестанно, я же из-за своей немощи не мог к нему подойти. Средь его воплей настали пасхальные торжества. Немного окрепнув, я подошел к его ложу и спросил, что значат его крики. – Этот конь, – отвечал он, – мучит меня нестерпимо, в лицо мне бьет копытами, – показывая перстом на стену, подле которой он лежал. Он вертел головою, как бы уворачиваясь от ударов, и старался укрыться подушкой. Я велел принести святой воды и окропить ею больного и место, куда он указывал, а потом спросил, еще ли здесь его конь. – Здесь, – отвечал он, – и терплю от него по-прежнему. – Нельзя было избавить его от демона, пока его недуг, смертный грех, оставался скрыт в глубине. Я увещевал его кропотливо исследовать прошлую жизнь и, обнаружив некий тяжелый грех, исповедаться. Он согласился; все удалились, а я сидел подле него с деревянным распятием в руке. Он начал и говорил долго; болезнь ему мешала, иной раз я возвращал ему на память то, о чем он начинал сказывать. Он поведал уже о многом, как вдруг, отвернув голову, опять начал метаться в попытках спрятаться за подушкой.

      – Вот он, – кричал он, – вот конь, который вечно меня мучит: он опять здесь, упирается и бьется злее прежнего.

      – Упорствуй и ты, – говорю я, – это злой дух, хотящий помещать твоему исцелению: не отступай, и победишь.

      Он вернулся к исповеди, прилежней прежнего перебирая в памяти дела и мирской своей жизни, и монашеской. Но рассказ его был прерван новым стенаньем, и жалобный голос его, не знаю, к кому обращенный, молвил: «Зачем ты мне мешаешь, зачем прерываешь мою речь? Или говори, что я хочу сказать, или дай мне молвить». Я спросил, с кем он говорит. «Стал над моей головой^[4] муж, мне неведомый, который перечисляет все дурные дела, совершенные мною. Говорит он правду, но мне самому исповедать их не дает». Я сказал ему, что и это демон, и увещевал больного не отступать от своего намерения. Он продолжил, то исповедаясь,