Жадность. Роман Черкашин

поселение, скрывались вязкой, молочной пеленой. Собачий лай – то с одного края села, то с другого, – тонул в этой белой мгле.

      Постепенно становилось светлее, просыпались лесные птицы и разноголосый птичий щебет разливался среди серебристого марева, накрывшего село и луга. Под первыми лучами солнца туман рвался, светлел, а вскоре остался лишь у кромки леса, зацепившись своей вязкой белизной за колючие лапы елей.

      С пришедшим рассветом просыпались бабы в избах, у которых в хозяйстве были коровы. Они спешили надоить молока и приготовить завтрак для семьи. Те, у кого бурёнки не было, бежали просить счастливую владелицу коровы-кормилицы отлить немного и им. Прибегали с крынкой домой, тоже готовили завтрак да будили мужей, ещё не оживших после вчерашней пьянки. Мужья хмурые, матерясь, слезали с печи или поднимались с пола, где всю ночь дышали перегаром в гордом одиночестве. Девчонки уже помогали матерям, сыновья помладше ещё сладко тянулись на лавках, а старшие хозяйничали во дворе, либо уже отправились ловить рыбу, либо готовились к трудовому дню на графских угодьях. Были семьи, где мужья или братья находились на фронте, сражаясь с Германской империей. А были и те семьи, в которые они уже никогда не вернутся.

      Санька выскочил из дому, когда мамка принялась будить отца. Тот никак не мог разлепить зенки после полночной гулянки с соседом, дядькой Тимофеем, отцом Санькиного друга Серёги. Он снова, как и каждый день на неделе, почувствовал себя гордо и радостно, увидев новый заборчик, что они с отцом соорудили седмицу назад. Простенький, как и у многих в селении. Сначала вкопали толстые стволы старых деревьев, а к ним сверху и снизу прикрепили тонкие стволы и длинные крепкие ветки, когда верёвками, а когда и гвоздями. Саньке нравилось крепить гвоздями – надёжнее, отец с ним соглашался, но говорил, что это дорого, потому предпочитал использовать верёвки.

      «Журавлём» Сашка достал воды из колодца, снял серую рубашку, сшитую матерью, зажмурился и окатил себя из деревянного ведра. Холод колодезной водицы ожёг его тело, зато окончательно прогнал сон и подарил бодрость. Санька задрожал от холода, застучал зубами, тихо бормоча ругательства, а потом открыл глаза. Через улицу на него уставилась Симка, дочка дядьки Афанасия. Смотрела, зараза, и хихикала! Он выпрямился, тряхнул русыми волосами, словно большой и грозный пёс, и гордо вскинул голову. Вот только портки начали сползать от этой барственной позы. Санька ухватил штаны рукой, чем удержал их от дальнейшего падения и в бешенстве, рождённом неловкостью, отвернулся от Симки. Верёвка на штанах всегда развязывалась по утрам, но что бы в такой момент!.. Сима ему нравилась, и оттого такой конфуз ещё горше. Девка была на год-полтора младше Саши, и он уже начинал строить планы на женитьбу, а в роли невесты не видел никого другого. А если бы портки продолжили падение? Стыдобище, может, и сватов засылать бы не стал. До четырёх-пяти лет тут многие без портов бегали, но в его пятнадцать, – это же другое дело! Вот так вот выйдет замуж, нарожает детишек и будет рассказывать им заместо сказки на ночь, как их отец перед ней голым задом сверкал… и другими частями тоже. Это ж какой урон родительскому авторитету! А ведь бабе не объяснить…

      Симка за его спиной звонко расхохоталась, Авдоха, её мать, крикнула что-то девчонке из глубин избы и Сима, всё ещё смеясь, прошлёпала босыми ногами по невысоким ступеням небольшого домика.

      Санька смотрел вслед вертлявой, худощавой фигурке в длинном сарафане, скрывшейся за дверкой избы, и грозно думал: «Вот только дай сватов заслать, а потом никуда от меня ты не денешься. Всем ухажёрам носы посворачиваю!».

      Он затянул верёвку на портках, натянул рубаху и уже раздумывал: идти ему на речку сразу? или сначала пожрать? Он так и не пришёл к окончательному решению, когда раздался переливчатый громкий свист.

      «Игнашка, – скумекал Санька. – Это что ж стряслось, если он такого свиста даёт, с утра пораньше?».

      Сашка перепрыгнул невысокий новый забор и во все лопатки помчался к дому Игната.

      Свист то замолкал, то с новой силой разрезал воздух, а Александру казалось, что Игнат свистит каждый раз с другого места.

      Он добежал до избы родителей Игната, но во дворе его не оказалось, зато была его мать. Высокая дородная тётка, с копной чёрных как смоль волос, развешивала свежестиранное бельё на натянутую меж двух столбов верёвку. Сашка перевёл дух и выпалил:

      – Здрасте…теть Марфа… А Игнат где?

      – Ещо один шалопут! Вон Игнатий твой, соловьём разливается, – пробасила баба Марья, качая головой, – а откель свистит, кто ж его знает? Вам лет уж по скоку? Думать надо как семье помочь, а ваши бо́шки чем заняты?!

      Немного помолчав, поставила на землю глубокий деревянный таз с бельём, вытащила из кармана фартука папиросу и спички, прикурила и с неудовольствием продолжила:

      – Вот скажи, Сашок…

      Тётка глубоко затянулась и зашлась в кашле. Сашка молчал и смотрел на неё. Свист снова начал нарастать, теперь со стороны леса. Он оглянулся на лесную опушку, но никого не увидел. Марфа перевела дух, с осторожностью затянулась папиросой и с облегчением выпустила дым.

      – Вот скажи мне, Сашок, – продолжила тётка