Детство на тёмной стороне Луны. Виталий Матвеевич Коневв

      после экзаменов в университете. На улице меня окликнула тётя Надя и, смеясь, громко сказала:

      – Витька, а твоя мать бегает по селу и всем говорит: «Все агаголики, а мой Витька вумный. На юриста учится. Вот какого сына я воспитала!»

      В деревне у женщин только две темы разговоров: сплетни и хвастовство детьми, мальчиками. Мать, «лаясь» с бабами, всегда кричала: «Мои дети вумные, а ваши – идиводы!» а дома мать всегда говорила мне и моему старшему брату:

      – Вы говно моё не стоите. Я вас высрала. Молю Бога, чтобы вы подохли. Навязались на мою душу, идиводы проклятые!

      А нашу младшую сестру мать называла только одной фразой «Змия подколодная».

      У тёти Нади было двое сыновей – мои приятели детства и юности. Хорошие парни. Великолепно играли на гитарах, но после школы пошли работать, как все. И как все, начали сильно выпивать, потому что в деревне не пьющий человек – это не человек, «не Путный, не Путявый, не по Путю».

      Мне было семнадцать лет, когда парни и девушки начали смеяться надо мной, рассказывая мне, как моя мать кричала у каждого магазина бабам:

      – Ваши дети агаголики! А мой Витька не курит и не пьёт, книжки читает! Вумный!

      Мои книги мать рвала и бросала в печку, а дураком называла меня с двух лет, всегда. Я тогда начал курить по две – три пачки в день и пить брагу и самогон. И был обрадован, когда услышал крик соседки тёти Зины:

      – Чо ты хвалишься Витькой! Он весь переулок заблевал и курит, как паровоз! Такой же дурак, как все!

      И мать перестала позорить меня перед людьми. Но вскоре вновь парни рассказали мне о том, как мать хвалилась мной, но теперь почему-то в КБО, кричала девушке, которую я не знал и не мог знать:

      – Мой Витька красивый, лучше всех! С тобой дружить не будет, лахудрой. Не нужна ты моему Витьке. Не посмотрит на тебя. Он красивый!

      А дома мать всегда называла меня: «Уродина, страхолюдная! Никому ты не нужон!» Впрочем, такими же словами она называла моего старшего брата, который был красивым, как олимпийский бог. Когда он собирался вечером, чтобы пойти в кино, он молчал, а мать кричала ему:

      – Чтоб тебе там первая пуля! Чтоб тебя зарезали, урод!

      Когда брат в семнадцать лет попал в тюрьму, я сказал матери:

      – Ты во всём виновата.

      Она закричала душераздирающим криком:

      – В чём это я виновата? Это я что ли посылала вас на преступленя?

      Я не удивился тому, что сказала тётя Надя, так как моя мать каждый день хвасталась мною среди баб, чтобы показать им саму себя особенной, выше всех по уму, хотя она была неграмотной. Я уже давно привык к такому поведению матери. И ничего не сказал бы ей, когда вошёл в домик. Она сидела у окна, старая беззубая старуха шестидесяти семи лет, опираясь на кривую палку. Закричала:

      – Сынок родной, любимый! Приехал! Поди, голодный, а ты поешь!

      Вот эту последнюю фразу она начала говорить мне в последние два года, хотя в домике ничего кроме чёрствого чёрного хлеба никогда не было. Я помнил другие фразы матери, которые я слышал каждый день в детстве:

      – Ненасытная харя! Полбулки сожрал и не подавился! Чтоб ты подох! Кормлю тебя за чем-то.

      И она прятала от меня хлеб. И я не ел неделю, две недели, три…месяц.

      Я стоял у порога и смотрел на мать, которую безумно любил в детстве.

      В последние годы я часто думал над проблемой: как обращаться к матери? Назвать её «мамой» я не мог. В деревне дети так не обращались к матерям. А сказать ей «мамка» я тоже не мог, потому что стал другим человеком.

      – Ты перестань хвастать мной. Это не ты воспитала меня. А я себя воспитал.

      Улыбчивая гримаса на дряблом, морщинистом лице старухи сменилась гримасой злобы, которую я видел на лице матери в детские годы.

      – Да кому я скажу – смеяться будут. Ишь, сам себя воспитал. Это я тебя воспитала!

      И я в ответ прокричал злобной старухе:

      – А почему ты воспитала своего любимца Кольку так, что он три класса не закончил, читать не научился. Я ему сказки читал. В семнадцать лет он ушёл на зону. Вернулся, спился и сгорел. Почему ты его так воспитала? Иди, хвались любимцем, а не мной.

      Мать ничего не сказала. Быстро помогая себе палкой, повернулась лицом к окну. А я заглянул в буфет. В нём лежала чёрная булка хлеба чёрствая и безвкусная. А иной хлеб местные пекари не выпекали, не умели. Я пошёл в столовую, потому что привык питаться три раза в день с девятнадцати лет, когда начал жить в городе Томске.

      Я хорошо запомнил тот день, когда мой наставник Вася привёл меня в заводскую столовую. И я поставил на поднос шесть тарелок.

      – Ты столько не съешь, – сказал Вася.

      Я ел и восхищался едой, а Вася ответил:

      – Это ерунда. Вот в деревне варят! – и он показал мне большой палец.

      Вася не знал, что я приехал из деревни. Он никогда бы не поверил мне, если бы я сказал ему, что до девятнадцати лет я ел в деревне чёрный хлеб с маргарином один раз в сутки, вечером.