Репортаж с петлей на шее. Юлиус Фучик

приговора, 8 сентября 1943 года.

      Также я узнала, что Юлиус Фучик писал в тюрьме Панкрац. Это было возможно благодаря надзирателю А. Колинскому, который приносил моему мужу в камеру бумагу и карандаш, а потом тайком, один за другим, выносил из тюрьмы исписанные листы.

      Мы встретились с этим надзирателем. Постепенно я собрала рукописные материалы Юлиуса Фучика из его панкрацского заключения, упорядочила исписанные и пронумерованные страницы, которые хранились в разных местах у разных людей, и теперь, читатель, я представляю их тебе.

      Это последнее произведение Юлиуса Фучика.

Прага, сентябрь 1945 года

      Сидеть, напряженно выпрямившись, уперевшись руками в колени и невидящим взглядом уставившись в пожелтевшую стену помещения для задержанных во дворце Печека, – это, конечно, не самая подходящая поза для размышлений. Но кто заставит сидеть навытяжку мысль?

      Кто-то когда-то давно – наверное, нам уже не узнать, кто и когда, – назвал помещение для задержанных во дворце Печека кинотеатром. Блестящее сравнение! Просторная комната, одна за другой шесть длинных скамей – и на всех неподвижно замерли люди, а перед ними – голая, похожая на экран стена. Все киностудии мира не сняли столько фильмов, сколько их спроецировали глаза задержанных в ожидании очередного допроса, пытки, смерти. Целые судьбы и их мельчайшие эпизоды, фильмы о матери, о жене и о детях, о разоренном крове и об утраченной жизни, о храбром товарище и о предателе, о том, кому ты дал ту листовку, о крови, которая все льется и льется, о крепком рукопожатии – обязательстве; фильмы, полные ужаса и решимости, ненависти и любви, тревог и надежд. Оставив жизнь позади, каждый здесь изо дня в день переживал собственную смерть. Но не каждый рождался заново.

      Сотню раз я видел здесь свой собственный фильм, тысячу раз – его эпизоды, и вот теперь у меня появился один-единственный шанс его рассказать. Если петля затянется до того, как закончу, останутся миллионы людей, которые допишут happy end.

      Глава 1

      Двадцать четыре часа

      Еще пять минут – и часы пробьют десять. Прекрасный теплый весенний вечер 24 апреля 1942 года.

      Спешу, насколько позволительно для пожилого, прихрамывающего пана, которого я изображаю, – спешу к Елинекам, пока подъезд не заперли на ночь. Там меня дожидается моя правая рука Клецан. Я знаю, что ничего важного он не сообщит, да и мне нечего рассказать, но если не явлюсь на условленную встречу, будет паника, а мне не хочется тревожить без нужды две добрые души – хозяев квартиры.

      Меня встречают чашкой чая. Клецан уже ждет, а вместе с ним – и супруги Фриды. Снова беспечность.

      – Товарищи, рад вас видеть, но не вот так – всех сразу. Это прямой путь в тюрьму и на смерть. Или соблюдаете конспирацию, или бросаете работу, потому что вы подвергаете опасности себя и других. Поняли?

      – Поняли.

      – Что принесли?

      – Майский выпуск «Руде право».

      – Отлично. А что у тебя, Мирек?

      – Да как-то ничего нового. Работа идет хорошо…

      – Ладно. Увидимся после Первого мая. Дам знать. И до свидания!

      – Еще чаю, пан?

      – Нет-нет, пани Елинкова, нас слишком много.

      – Всего чашечку, прошу.

      Из чашки с только что налитым чаем поднимается пар.

      Звонок в дверь.

      Так поздно? Кто это?

      Гости не из терпеливых. Колотят в дверь.

      – Откройте! Полиция!

      – Быстро к окнам! Бегите! У меня пистолет, я прикрою.

      Поздно! Под окнами гестаповцы – стоят и целятся из пистолетов. Через выбитую входную дверь агенты тайной полиции врываются в кухню, потом в комнату. Один, двое, трое, девять. Меня не видят: стою за распахнутой дверью, прямо за ними. Мог бы стрелять. Но девять пистолетов наведены на двух женщин и трех безоружных мужчин. Выстрелю – их тут же убьют. Самому застрелиться – станут жертвами перестрелки. Не стану стрелять – посидят в тюрьме полгода, может быть год, до восстания, которое их освободит. Только мне с Клецаном не выбраться. Нас будут пытать – от меня ничего не узнают, но вот от Клецана? Человек, который сражался в Испании, два года провел в концлагере во Франции и нелегально пробрался оттуда в Прагу в разгар войны, – нет, такой не предаст. У меня две секунды на размышление. Или, может быть, три?

      Выстрелю – избавлю себя от пыток, но пожертвую жизнями четырех товарищей. Так ведь? Так! Решено.

      Выхожу из укрытия.

      – Еще один!

      Первый удар по лицу. Что ж, таким можно уложить прямо на месте.

      – Hände auf![1]

      Второй удар. Третий.

      Именно так я себе это и представлял.

      Идеально прибранная квартира превращается в груду сломанной мебели и битой посуды.

      Снова бьют – кулаками, ногами.

      – Марш!

      Бросают

1

Руки вверх! (нем.)