Ворон. Эдгар Аллан По

глупость он сказал,

      И скорбь мою не разогнал,

      Но кто же видел из людей

      Над дверью комнаты своей,

      На белом бюсте, в вышине,

      И на яву, а не во сне,

      Такую птицу пред собой,

      Что́ знает наш язык людской

      И, объясняясь без труда,

      Зовётся: Больше никогда?!

      Подготовив таким образом эффект развязки, я тотчас же заменяю фантастический тон глубоко серьёзным: эта замена начинается со следующей затем строфы:

      Но ворон был угрюм и нем:

      Он ограничился лишь тем,

      Что слово страшное сказал, и т. д

      С этой минуты мой герой уже не шутит; он даже не находит ничего фантастического в поведении ворона. Он говорит о нём, как о «худом, уродливом пророке, печальном вороне древних дней», который пронизывает его глазами, полными огня. Это душевное смущение героя и возбуждённое состояние его воображения имеет в виду подготовить такие же явления в самом читателе, и настроить его сообразно духу развязки, которая теперь наступает насколько возможно быстро и непосредственно.

      Когда на последний вопрос героя, найдёт ли он свою возлюбленную в раю, ворон отвечает: «больше никогда!» – то поэма, собственно говоря, в своей самой простой фазе, в смысле обыкновенного рассказа, могла бы считаться оконченною. До сих пор всё оставалось в пределах объяснимого и реального. Ворон заучил: «больше никогда!» и, ускользнув от надзора своего хозяина, был вынужден, в полночь, вследствие сильной бури, искать убежища у одного ещё светившегося окна, у окна студента, погруженного наполовину в свои книги и наполовину в воспоминания о своей умершей возлюбленной. Ударами своих крыльев птица раскрыла окно и уселась на месте, недосягаемом для студента, который, забавляясь этим приключением и странным поведением посетителя, в шутку спрашивает у него, как его зовут, не ожидая, конечно, получить никакого ответа. Ворон отвечает на вопрос заученным словом: больше никогда, – словом, встречающим тотчас же печальный отклик в сердце студента; затем последний, выражая вслух мысли, внушённые ему этим обстоятельством, вновь поражается повторением того же: больше никогда. Тогда студент старается разгадать причину такого явления, но вскоре, благодаря пылкости человеческого сердца, он чувствует потребность помучить самого себя и, побуждаемый суеверием, начинает предлагать птице вопросы, нарочно подобранные таким образом, чтобы ожидаемый ответ – непреклонное «больше никогда» – доставило ему наибольшую возможность насладиться своим горем. В этой-то склонности сердца к самоистязанию, доведённой до своих крайних пределов, мой рассказ, как я уже говорил, в своей первой естественной фазе, уже получил естественное окончание и до сих пор ничто не переступало границ действительности.

      Но в сюжетах, излагаемых таким способом, сколько бы ловкости ни было потрачено, какими бы блестящими случайностями ни был украшен рассказ, всегда будет оставаться сухость и нагота, поражающие взгляд художника. В каждом подобном произведении неизбежно необходимы два условия: во-первых, известная цельность