Бес в серебряной ловушке. Нина Ягольницер

спокойно отметил Пеппо, – ну а карманнику без такого умения и вовсе три шага до петли.

      Годелот усмехнулся:

      – Запросто же ты вором называешься.

      В ответ Пеппо снова хрипло рассмеялся:

      – Ты меня за руку на ярмарке схватил, что ж мне теперь, церковным певчим прикидываться?

      При этих словах кирасир вскочил на ноги:

      – Так ты меня и тут узнал?!

      Тетивщик закончил умываться и уже полоскал в реке камизу. Его ответ прозвучал совершенно бесстрастно:

      – Будет тебе, Мак-Рорк, в дурака рядиться. Я тебя узнал еще в мастерской. Это зрячего обмануть нетрудно, особенно в темноте. А вот голос и запах никуда не припрячешь. Ох я и струхнул, когда тебя заслышал! Думал, ты по мою душу пожаловал. – Пеппо отжал камизу и расстелил на солнце. – Ну как, пожалел уже, что подобрал ублюдка?

      В этом вопросе прозвучала уже известная Годелоту издевка, но на сей раз ему стало смешно:

      – Чудной ты. Ну, раз так, давай огонь разведем, закусим чем бог послал. Кстати, меня Годелотом звать.

      Пеппо удивленно приподнял брови, потом снова недоверчиво усмехнулся и протянул шотландцу узкую ладонь.

* * *

      За скудной трапезой треснувший было лед снова схватился стылой неловкостью, и разговор не клеился. Голод никогда не способствует застольному балагурству, а сейчас ячменный хлеб и разбавленное вино избавляли от нужды касаться волнующей обоих темы.

      Годелот мрачно смотрел, как хлопотливые язычки огня с треском вгрызаются в хворостинки. Он избегал глядеть на невольного сотрапезника.

      От природы весьма неглупый, кирасир по молодости лет еще не поднаторел в различиях полутонов на палитре людских натур. Прежде люди делились для Годелота на приятных ему и неприятных. А в тесном мирке графства симпатия и нелюбовь выражались без особых затей.

      Сидящий же сейчас напротив строптивый мошенник вызывал у него противоречивые чувства. Шотландца с малолетства растили в презрении к ворам (особенно усердствовал Хьюго), но сейчас почему-то это казалось Годелоту не важным. Куда больше отталкивало другое. Пеппо был непонятен ему, непостижим, словно наглухо запертая дверь. Кто он такой? Что ему дорого? Чем он дышит, любит ли кого-нибудь? Но тетивщик лишь скупо цедил слова, оскаливался, щетинился иглами, ревностно скрывая свою душевную суть, и шотландцу хотелось отодвинуться подальше, будто от юркого острозубого хищника, который вышел из леса на запах пищи, но в любой миг может вцепиться ему в руку.

      Болезненная гордость и язвительный нрав в сочетании с подчас ужасающей Годелота интуицией не делали Пеппо тем человеком, с кем захочется делить дорожный хлеб. Но как оставить его на милость судьбы? Вот он бережно и неторопливо отламывает от половинки каравая уголок, смуглое лицо спокойно и задумчиво, а в глазах, как в темном зеркале стоячей заводи, отражаются какие-то непонятные Годелоту чувства. Куда он пойдет, незрячий и избитый? А ведь эта багровая роспись, уродующая кожу, нередко запускает зубы в глубь плоти, вызывая жестокую и иссушающую горячку. Но разве