Фанаты. Сберегая счастье. Юлия Волкодав

через подлокотник, чтобы лучше их слышать в галдеже, стоящем на студии: зрителей уже запустили, и они рассаживаются по местам, режиссёр ругается со световиками в микрофон, оркестр настраивает звук. У Сашки через пять минут начинает болеть голова от шума и мерцающего света. Она косится на сокровище, но он, судя по всему, прекрасно себя чувствует. Ну, это самое главное, а она и потерпеть может.

      – Мы начинаем съёмки! Уважаемые наставники, приготовились!

      Сашка ухмыляется – голос «с неба», принадлежащий всесильному режиссёру, звучит невероятно пафосно. А тут ещё и свет притушили, в оркестре скрипки тревожно пропиликали «интро». Всеволод Алексеевич откинулся в кресле, насколько позволяла спинка, и даже глаза прикрыл, готовый внимать искусству участников. Сашка аж залюбовалась. Как он всё же красив в образе артиста: белая рубашка расстёгнута на две пуговки, голубой пиджак делает глаза чуть ярче, чем есть на самом деле. Тональник и прочие приблуды гримёров сделали лицо не то, чтобы моложе, но свежее, а черты чётче. Сашка его любым любит: и помятым с утра, и отёкшим, когда сахар зашкаливает, и небритым особенно. Но артист всё-таки очень красив, а главное, доволен собой, своим статусом и всем происходящим. Сашка чувствует волны позитива, исходящие от него сейчас.

      Звучит вступление первой песни, на сцене появляется бабушка божий одуванчик. Седые волосы собраны в куль, очки с такими диоптриями, что глаз не видно. Платье шили, вероятно, в ателье ещё при Сталине. Сашка такие фасоны только на картинках в старых книгах видела. Бабушка запевает внезапно тонким-тонким голоском, что-то из итальянской классики. У Сашки глаза лезут на лоб, столь неожиданно несоответствие формы и содержания.

      Всеволод Алексеевич приоткрывает один глаз, одна бровь вопросительно лезет вверх. Это не к Сашке вопрос, он сам по себе озадачен, но Сашка всё равно заглядывает в блокнот. М-да, знать бы, что за песню бабушка исполняет. Сашка-то сильна только в отечественной эстраде. Но в блокноте, вроде бы, ничего итальянского не отмечено.

      Песня подходит к концу, бабушка стоит, растерянная. То ли не понимает, что никто к ней не повернулся, то ли ещё надеется на чудо. Кресла наставников разворачиваются автоматически, и Сашка также автоматически дёргается. Что ещё за карусель? Если так после каждого номера будет, они Всеволода Алексеевича укатают до тошноты. Но Туманов вполне бодро начинает анализировать выступление бабушки. Своим «сказочным» тембром рассказывает, как прекрасно она звучит в своём возрасте, как чудесно она пела.

      – Так вы меня к себе берёте? – обрадованно перебивает его бабушка.

      – К сожалению, нет, – Всеволод Алексеевич с благожелательной улыбкой разводит руками. – Я же не могу взять всех!

      – А зачем тогда хвалите? Ой, а давайте, я вам другую песню спою! Я могу из вашего репертуара! «Ромашки спрятали-и-ись! Поникли лютики-и-и!».

      Бабуле даже музыкальное сопровождение не нужно, она сама себе оркестр. И споёт, и спляшет. Сашка смотрит на неё зачарованно: