Сталинская премия по литературе: культурная политика и эстетический канон сталинизма. Дмитрий Цыганов

403, много говорит уже тот факт, что в «Литературной газете» в июне 1940 года было провозглашено требование привлечь к «переводам» песен и стихов акына Антокольского, Пастернака, Державина, Луговского, Тихонова, Спасского, Рождественского и даже Ахматову404. По сути, этот призыв был еще одной действенной стратегией вовлечения наиболее талантливых поэтов в старательно организованное литературное производство: проект «многонациональной советской литературы» как партийное детище в 1930‐е служил цели объединения писательского сообщества. В 1940‐е уже Сталинская премия выступила в качестве институции, к ведению которой относилось регулирование качественного наполнения соцреалистического канона. Посредством присуждения наград решался вопрос не только о доле национального компонента в культуре сталинизма, но даже о конкретных республиканских авторах и их текстах, включавшихся в единую сферу «советской литературы». Панегирические сочинения казахского акына находились у основания поэтической сталинианы как «сверхтекста» с входившим в него дестабилизированным кругом «канонических» литературных образцов. С большой долей уверенности можно предположить, что идея премирования Джамбула если и не принадлежала одному Сталину, то явно была инспирирована в кругу членов Политбюро не без его деятельного участия. По-видимому, «самого лучшего из людей» (Джамбул) привлекало не только бесконечно ценимое им раболепное пресмыкательство перед его «величием», но и псевдонародный пафос песен акына, выразившийся не столько в «фольклорной» ориентации текстов, сколько в их бытовой укорененности.

      Если Джамбул со своими восточными гимнами «отцу народов» стоял у истоков оформления сталинского вождистского культа, то Лебедев-Кумач, воспринимавшийся едва ли не зачинателем жанра «советской массовой песни», собственноручно создавал мифологию советской «социалистической действительности». Имея весьма неоднозначную репутацию, Лебедев-Кумач, безусловно обладавший персональным взглядом на поэзию405 и пострадавший из‐за этого в 1930‐е (в 1934 году поэта уволили из журнала «Крокодил» за «мистические настроения», шедшие вразрез с антирелигиозным пафосом его поэзии), тем не менее твердо осознавал, какие тексты ему следовало создавать. Именно он, пройдя в конце 1920‐х – начале 1930‐х школу агитпоэзии, выступал в роли посредника между политическим и эстетическим406: один из основоположников Союза советских писателей, депутат Верховного Совета, преданный партиец, Лебедев-Кумач был автором культовых песен 1930‐х годов. Именно эти песни звучали в горячо любимых Сталиным кинокомедиях Г. В. Александрова «Веселые ребята» (1934; песня «Марш веселых ребят»), «Цирк» (1936; песня «Широка страна моя родная…»), «Волга-Волга» (1938; «Песня о Волге»), обнаруживая синтетический потенциал соцреалистической культуры. Другим мотивом премирования, по-видимому, была лояльная политическая позиция поэта, который в эпоху Большого террора требовал «высшей меры» для всех неугодных. Поэт еще послужит сталинскому режиму в годы войны

404

См.: М. П. Переводы Джамбула // Литературная газета. 1940. № 32 (883). 10 июня. С. 1.

405

Достаточно вспомнить его дореволюционные поэтические опыты, проникнутые специфической религиозностью и мистицизмом в духе символистских поэтических текстов М. Шагинян или прозаических «переложений» соловьевской философии в романах и повестях О. Форш.

406

Лебедев-Кумач занимался буквальным переложением сталинских формул. Так, произнесенная на совещании стахановцев в ноябре 1935 года фраза «Жить стало лучше, жить стало веселее» оказалась стимулом к созданию одноименной песни. Кроме того, в 1938–1939 годах поэт написал слова к «Гимну партии большевиков», получившему такое название по прихоти Сталина (по этой же причине песня известна в нескольких вариантах аранжировки).