Страницы любви Мани Поливановой. Татьяна Устинова

еще… болит?

      Катя кивнула молча, как будто Поливанова могла ее видеть, и та поняла.

      – Надо же… А я думала, прошло. Срок давности истек. Все долги заплачены. Сколько же можно?..

      – Я тоже так думала. Но ничего, ничего не прошло, понимаешь?..

      – Нет, – сказала писательница. – Не понимаю. Он тебе жизнь испортил. Ну, не всю, конечно, но какую-то часть точно испортил! И ты его все любишь, что ли?..

      Катя только всхлипывала, и слезы лились, падали в чашку, из которой остро пахло больницей.

      – Еду! – заключила Поливанова. – Везу этот самый «Дом» или, как ее, «Вдову»!

      – Не надо, – пискнула Катя Митрофанова, но в трубке было уже пусто. Поливанова ринулась ее «спасать».

      Повздыхав длинно, с оттягом, Катя глотнула из «больничной» кружки, поперхнулась и долго надсадно кашляла.

      А потом перестала.

      Ветер за окном все громыхал железом, и, пригорюнившись, она слушала громыхание и думала, что сделано столько ошибок – и все непростительные!.. И ничего не изменить, не поправить. Вот и Береговой ее ненавидит – зачем, за что?! Она всего лишь уволила его, испортив ему жизнь и карьеру!..

      Ненавидит так, что готов убить.

      Глаза опять налились слезами, горло свело, Катя изо всех сил распрямила спину и быстро задышала.

      Было еще нечто ужасное в том, что выкрикивал Береговой – «в запале», сказала писательница Поливанова!.. Ужасное и невероятное настолько, что сознание отказывалось воспринимать. Но что-то же было!..

      И это «что-то» обязательно нужно вспомнить.

      Теперь ей казалось, что от того, вспомнит она или нет, на самом деле зависит ее судьба.

      Катя быстро поднялась и пошла в ванную. В грушевидном антикварном зеркале – подарок Вадима на прошлый Новый год! – отразилось ее зареванное лицо с заплывшими глазами и синими разводами на лбу и щеках. Она рассматривала разводы и думала, что непременно надо вспомнить, но заставить себя мысленно вернуться в «Чили» и пережить все сегодняшнее еще раз никак не могла.

      – А что это у вас, матушка, на физиономии? – громко спросила она себя, чтобы не вспоминать. – Трупное окоченение?..

      Это было никакое не окоченение, а пятна от чернил, которыми она рисовала на салфетке, а потом утирала слезы, и на осознание этого у нее ушло некоторое время.

      Она смыла пятна, опять посмотрелась в грушевидное зеркало и сказала, как давеча:

      – Я больше не могу. Я не хочу!..

      Нужно позвонить Стрешневу, вот что.

      Позвонить и сказать ему, что она ни в чем не виновата! Чтобы хоть он не считал ее сукой и последней дрянью!..

      Чтобы… хоть кто-то не считал ее такой!..

      – Саша, это я, – бодро сказала она в телефонную трубку, пахнущую больницей. – Как ты поживаешь?..

      Стрешнев, кажется, усмехнулся.

      – А ты как?

      – Я прекрасно, – сообщила Митрофанова. – Ты посмотрел бумаги от Канторовича?..

      – Что это такое сегодня было?.. В «Чили»?..

      – А что сегодня было в «Чили»? – позабыв о том, что собиралась каяться, Митрофанова ринулась в атаку. –