Поселок Просцово. Одна измена, две любви. Игорь Бордов

обращение. Я ехал с ним, а позади нас – на легковушке родители с Вадимом. Мне было неуютно. Казалось, дядя Вова думает потихоньку обо мне: если этот настолько шалый, то небось и от зятька моего стоит чего-то такого же ожидать.

      Почти всю дорогу промолчали. По приезду мы выгрузили моё видавшее виды зелёное кресло-кровать, прочий немногочисленный скарб, и дядя Вова умчался.

      С Татьяной Мирославовной мы, как было уговорено, встретились рядом с больницей. Она была безэмоциональна и немногословна. Шла неторопливо под зонтиком, и с ней – её сын, длинный, как она, с виду немного помоложе меня. Татьяна Мирославовна передала мне ключ от квартиры, сообщила адрес моих здешних аппартаментов и прошествовала куда-то мимо, в нужном ей направлении.

      Фасад двухэтажного деревянного дома, в который вселяла администрация посёлка Просцово нового молодого доктора, по виду напоминал не прямоугольник, а слегка скошенный параллелограмм. Архитектура дома была чрезвычайно сомнительна: в мире домов он выглядел раритетно, как бы уподобленный выжившему, но уже впавшему в глубокую спячку динозавру. Цвет досок, покрывавших его, был чёрно-чёрно-коричневым, не уверен покрывала ли его когда-либо краска с самого момента воздвижения. Мой папа, увидев его, почесал в затылке и протянул как бы задумчиво: «А домик-то аварийный».

      Маман, тем не менее, брызгала суетливо-прикладным оптимизмом. Вадимка молчал. Вчетвером мы довольно быстро перенесли мои пожитки в квартиру – продолговатое помещение, где-то 3 на 6, перегороженное небольшой печурой. То, что являлось как бы кухней, было слепо. Хотя там существовало окно, но оно выходило в коридор, ведущий к туалету, и было снаружи заколочено наглухо досками и фанерой. Кухня освещалась лампой Ильича. Пространство по ту сторону печки выглядело более ухоженно и в чём-то казалось даже уютным. И там наличествовало окно, правда, с несколькими сквозными дефектами. Меня приковал вид из окна. Пока маман шустрила по еде, Вадим колдовал над печкой, а папа, как мог, закрывал дыры в стекле, я неподвижно, где-то около часа, стоял, загипнотизированный этой картинкой. Нет, я, конечно, отрывался, участвовал в общей суете, помогал то одному, то другому, поддерживал скупые разговоры, но этот вид из окна то и дело возвращал меня, лунатика, к окну, и я пялился, не переставая.

      Эта картинка называлась: «Вот она, наконец, пресловутая взрослая жизнь! Долго она тебя ждала, грозила, что дождётся, и вот, дождалась, в конце концов!» Так, конечно, я думаю, лучше, чем в армии; но уж больно сверхнеобычно как-то. Кончилось баловство с женитьбами-переженитьбами (хотя оно и в процессе), с медицинской наукой общажнутой, с этим кричанием пьяных песен на поверхности моря между Судаком и Новым Светом, с этими играми в писателя и прочей романтикой. Теперь, вот оно! – покоцанное окно с видом на край света…

      А между тем, картина была неожиданно довольно-таки идилличная. Вид на одну сторону (один ряд) деревенской улицы в некотором отдалении, за некрутым зелёным овражиком, с аккуратно подкошенной травой, и с недалёкой перспективой других подобных