Шепот волн Обводного канала. Борис Александрович Алмазов

дома побыла.

      –А чего ж домой-то не возвернетесь?

      – Куда-й то? На кирпичи битые слезы ронить? Ай, да не на что там красоваться, нонь.

      –Вот же и то ж…– вздохнули парни: – И наши хутора под водой. Цимлянское водохранилище… Такие виноградники затопили! Лоза в руку толщиной!… А земля какая была – хоть на хлеб мажь…

       Ничего я не понимал в их разговоре, кроме того, что говорят они об одном и том же. И удивительно мне было, что говорили они понятные мне слова, а вот о чем, не понять. Но мне хотелось быть с ними вместе, с этими крепкими смугловатыми и чубатыми парнями с темными полосками молодых усов на верхней губе. Хотелось участвовать в этом странном разговоре, потому с ребячьей настырностью, я заладил:

      – Ну, почему же вы думаете, что они артисты?

      – Ще и плохие! – засмеялись парни. – Были б хорошие, научилися бы сало, как следваить, исть.

      – Вот же оно и то ж! – засмеялась, бабушка.

      – Лампасы понашили на кальсоны! Хохлы!

      – Ну, полно шуметь – ат! – смеялась бабушка, взмахивая, кружевным платочком, какой всегда носила за обшлагом кофточки, – Ай – е услышуть!…

      – Ды хай слышуть! Шли бы вон индейцев представлять! Ой-е чувствую вот я, будет счас лампопо…

      –Как вы говорите? Лампопо? – смеялась как-то, по-молодому, бабушка.

       Мне концерт понравился. Особенно, когда казаки показывали, как ездят, как будто на конях, с пиками, и как они пели: «Каким ты был, таким остался!» И я очень удивился, когда увидел, что в перерыве многие зрители с концерта уходят. И усмехались они так, как моя бабушка и эти парни.

       А парни к нам подбежали в вестибюле, уже одетые, в пальто.

      – Ну, вот нашли, наконец, а не то мы уж думали – вас потеряли… – сказали они, сдергивая кепки, – Мы – попрощаться.

      –А как же концерт? – засмеялась бабушка. – Лампопо – то й, как же?

      – Силов нету на такое глядеть…

      – Ну, и слава Богу. Наклонитесь.

      Оба парня резко наклонились. И моя маленькая бабушка, встав на цыпочки, вдруг, среди толпы, среди чужих людей, нисколько не смущаясь, точно тут никого и не было, поцеловала парней в чубатые головы и широко перекрестила одного и второго.

      – Сохрани вас, Бог, деточки мои! – и я услышал слезы в ее голосе.

      Парни, блеснув глазами, вдруг стиснули меня, подхватив на руки:

      – Ты хоть знаеш, кака у тебе бабушка! На ней вот всё и держится! Давай, расти скореича! Догоняй! – кольнули они меня щетиной усов, – Смотри, казак, сберегай бабушку – то! Доглядай!

       Мы ехали домой в разболтанном и дребезжащем трамвае, в нескончаемом коридоре обшарпанных домов, тускло освещенных желтыми фонарями. Бабушка чуть улыбалась, прикрыв глаза.

      – А почему вы с этими казаками решили, что артисты сало едят неправильно?

      – Как это неправильно, – сказала бабушка, – Мимо рта то, небось, не проносят!

      – Ну, не по казачьи!

      – А… Не по казачьи…. Да потом у что у них сало ломтями нарезано, а казаки режут сало кубиками. Кусочками такими маленькими. И по кусочку берут.

      – Какая разница, как сало нарезано!

      – Да есть разница. Казаки то всегда ели прилюдно. Это, милый мой, распоследнее