.

нашему товарищу са-амому главному режиссеру.

      – Бля буду, не знали, что ты – это ты! – смачно и властно произнес Константин Сергеевич Станиславский, как я про себя немедленно окрестил главного режиссера.

      – Я – это я! – подтвердил я с достоинством, впрочем, уже заподозрив неладное. – Что дальше?

      – А дальше, мужик, – тишина! – засмеялся са-амый главный режиссер, случайно или ненароком припомнив название нашумевшего спектакля с Раневской и Пляттом.

      – Уходил старик от старухи, мужик! – коротко, как пароль, произнес Станиславский.

      Термоядерный взрыв, сотрясение недр, вселенский апокалипсис меня бы не так впечатлили, как эти четыре слова: уходил старик от старухи… уходил старик от старухи…

      С замиранием сердца я слушал и не верил своим ушам. Отвечал что-то, не понимая, что говорю.

      И даже сейчас, когда все позади, боюсь, что мне это приснилось…

      Завершив разговор, я долго не мог успокоиться.

      Бестолково бродил по квартире, больно шлепал себя по ногам и груди, выкрикивал что-то, давая выход энергии, и до одури молотил голыми руками по самодельному боксерскому мешку. Наконец, обессилев, рухнул на ковер и, точно как папа бывало, по-хорошему попросил: «Пожалуйста, Господи, пугай, только не наказывай!»

      Не прошло и минуты, как я на кухонной двери обнаружил записку.

      «Бегу, – отчего-то прочел я с восторгом, – прости! Интервью с капитаном Конецким. С обедом не жди. На плите грибной супчик с лапшой. Как ты любишь. Еще не остыл. После спрячь в холодильник. Целую. Я».

      Супчик на радостях я разогрел, но есть почему-то не стал.

      Подняв крышку кастрюли, долго разглядывал мутную жижу, словно пытаясь в ней что-то понять. Так, бывает, в музее стоишь перед знаменитой картиной и силишься сообразить: и чего в ней такого?..

      Безоглядная ярость меня охватила, когда на пороге купе поезда, везущего меня из Ленинграда в Москву, возникла жена с кастрюлей, полной грибов и лапши.

      – Не могу! Не хочу! – застонал я в отчаянии, срываясь в крик.

      – Сами просили чаю и сами кричите… – неожиданно расплакалась юная, волоокая проводница с румянцем во всю щеку.

      – Извините… подумал, жена… – пробормотал я, смутившись.

      – На жену, значит, можно, жену вам не жалко? – вконец разревелась девчушка.

      Вид плачущей женщины невыносим, правда!

      Особенно – малознакомой…

      Я привлек ее мягко к себе, по-дружески, и попросил не реветь. Как ни странно, она не противилась, а только обвила меня цепкими руками и, уткнувшись носом мне в грудь, придушенно разрыдалась.

      – Я зла между мной и тобой не хотел… – бормотал я, желая ее успокоить.

      – И я, – откликалась она, – не хотела, я тоже…

      – Я хотел быть только с тобой, только я не хотел… – пытался я ей (и себе!) объяснить, но ни чего отчего-то не получилось.

      – Быть с тобой, быть с тобой, – будто вторила эхом она, – я хотела с тобой…

      Мы были чужими, далекими, близкими, родными.

      Нам