Дважды оглядываясь. Роман. Михаил Шатски

увлечениях, навыкках, вредных привычках, бывших. Ох, феминисткам это не понравится (но фемок не берут в «Ноев ковчег», так что плевать). А потом пожалуйте в хвостовой отсек орбитального гарема, где вы можете растить сад, играть в аркады или стратегии (женщины не любят стратегий), пиздеть за жизнь, читать, плавать в плазменном бассейне, пить дженериковый десертный херес Педро Хименес, наслаждаться видом на равнодушный Млечный путь, тестировать арсенал бортовых секс-игрушек, сделать подсадку эко и завести ребёнка или же вновь заморозиться до следующей побудки, возможно, через пару сотен лет.

      Жизнь скучна. Совершенно прекрасно, что часть эволюционного пути homo sapiens пролегала через тактильные эротические удовольствия. Когда-нибудь прогресс сотрёт их или заменит чем-то более искуссным вроде дизайнерской химии, которая заставит дофамин, серотонин, эндорфин и других ребяток послушно трепетать как кобра под дудочку индийского беде. Точнее нет, появится что-то ещё, следующий уровень сложности. Что-то в свете чего старые кайфы померкнут.

      Марк попросил передать вибрирующий телефон. Мама. Кто же ещё звонит в такое время. Как чувствует. Он приподнялся на локтях и как можно естественнее произнёс: «Да-да, мама, привет! Алло!» И тут же пожалел, что поддался чувству вины. Анжелика перекатись на край кушетки и, прокатив пальчиком по многооборотному прецизионному переменному резистору, сделала магнитолу тише. Доносившийся из неё пустынно-саксофонный нью-эйдж накрыло одеялом.

      – Сыночек, ты не спишь? Я что-то так переживаю. Плохой сон приснился. Я недолго. Ты будто уехал с этим твои приятелем дурным, нерусским. Тима, Дима, забыла имя. Уехал и письмо пришло. А там твои волосики в конверте. А самого письма нет. Такие как бы детские. И я звоню-звоню тебе, а голос не твой. Я же знаю твой голос. Ой, и я как испугалась. Думаю, пойду встречать. А там женщина чёрная стоит, по колена в земле, страшная. «Котята, котята», – говорит. И в руках коробку держит. А я боюсь заглянуть. Голос такой жуткий: «Котята, котята».

      На края кушетки Анжелика без спроса закурила айкос. Серый дым как пыль смешался с черным воздухом в причудливый перистый крендель марокканской пепельницы. Той самой, что водила лабиринтами на кухне вместе с Темо, Филиппом и Никой. Тревожный голос матери разматывал ее узор. Марк не вслушивался в слова. Они длились, вибрировали, слабо сияли. Голос проникал сквозь него в эту комнату, в дыхание Анжелики, пошлый безжизненный светильник-каплю с треснутым стеклом, раскладной дерматиновый топчан. Как когда-то в детстве колыбельная матери наполняла его бесконечной, льющейся, магической добротой-амброзией, так сейчас её неразгаданные сны заражали ум волнительно-болезненные метаниями.

      Марк отнёс трубку от уха. Короткая одноразовая простыня скомкалась. Китайцы режут их на раскройных станках под свой хоббитовский рост. Руки касались холодного дерматинового покрытия кушетки. Он ничего не чувствовал. Мысль, что до него тут потели сотни мужиков,