The Bestелесность. Юлия Мамочева

воём родном Петербурге или признаётся в любви к великому прошлому России, через поэтические детали раскрывая её величие и суть. Принимая жизнь такой, какая она есть, Юлия Мамочева находит в ней те прелести и затаённости, которые не то чтобы приукрашивают её, а открывают перед читателями новые грани нашего бытия.

      Лирик по призванию и по характеру дарования, Юлия Мамочева нередко обращается к эпическим формам, чтобы полнее раскрыть те события, которые волнуют её и привлекают. Например, стихотворение «Немезида» – лирическое по существу и очень тонкое по художественным деталям в то же время напоминает поэтический рассказ, что дополняет картину происходящего.

      А какой замечательный образ Петербурга дан через метафору:

      …И вижу, разомлев,

      Свой Питер, словно бабочка, приколотый

      Иглой Адмиралтейскою – к земле.

      Новая книга Юлии Мамочевой привлекает широтою позиции автора и её глубоким проникновением в наше бытие. Чувствуется, что поэт образован, влюблён в красоту, которую находит вокруг нас, и радуется ей.

Андрей Дементьев

      «Я удрала бы до Европы-то…»

      Я удрала бы до Европы-то

      От народного нервного ропота;

      Чужестранной натурой тронута,

      В ней цвела б, от своей схоронясь.

      Или падчерицею тропикам

      Придурнулась бы, мыкаясь робко там.

      Я б долой!.. Да стипендия пропита

      И на морде не высохла грязь.

      Черт дери! Наша сырость – не Сирия;

      Как скулит земля от бессилия!

      Я – лицом в неё: подкосили меня

      Те, с кем сердно делила путь!

      Но об этих – молила, просила я

      У блаженных голов Василия.

      Храм бессловствовал – дура спесивая,

      Я своё продолжала гнуть.

      И осмеяна всею Россиею

      (Бита смехом, как хлыстищем – лошади!)

      Вновь – на Красной со сраму площади —

      Зло валилась Руси на грудь.

      …Я в Бразилию б иль в Малайзию,

      Полонезом бы – в Полинезию

      Унеслась. Да – никак! Эх, чёрта с два:

      Прочно прочь кандалы не дают!..

      Ведь сама ж сему безобразию

      Присягнула – его поэзию,

      Вкус родной чернозёма чёрствого

      Полюбила, как чудо чуд.

      Бдят тер-Питер и Москоу-сити.

      Бредит Родина. Рдеет стяг.

      Други! Ярости не просите:

      Эх, косите меня! Косите!

      К небу только не голосите —

      Мне обещано: вас простят.

      Первоснежье

      Ты, Россия, насуплена, аки индейский вождь,

      Бледномастна и скорбнолика, что ваша милость.

      Я тебе: «Скоро зимушка!..» – ты умиляясь, глумилась:

      «Дамы и господа, на арене Великий дождь!»

      Я, настойчиво: «Деспот! Бессовестный светокрад!»

      Да с возводом в квадрат, да с проржавленной резью в глотке.

      Мы – злосчастная троица в этой дырявой лодке,

      Вместо пса – про запас – ливневой голограммный ряд.

      И сплетенья теней – мира жизненное тряпьё,

      Завывающий город – как наглая псина, борзо.

      Напряжённо молчим. Только мокрою дробью Морзе

      Ливень в крыши вбивает двуточья над всеми «ё».

      У России в глазах зеленится озерная синь,

      Слезы гордых княгинь над безвременно спящим князем.

      Так что хочется падать – с дождём, непременно наземь,

      И на чёрной земле диффузировать с чёрным инь.

      А когда ты зальёшься в неё с головы до пят,

      И когда прорастут васильки сквозь твои глазницы,

      Небо скажет: «Привет». Долгожданно заледенится.

      И прорвётся из губ его ласковый снегопад.

      Девочка

      Был он любим добрыми

      Девами с дельными догмами:

      Теми, что ласковы домрами

      Душ, тихострунно чужих.

      Был он любим белыми

      (Бренностных благ колыбелями),

      Только ведь звал их бельмами,

      Сердцем не будучи лжив.

      Выбрал-то, бедный, ту,

      Жесты которой – безумны:

      Поцеловала – и привкус сутки во рту

      Густо-солёный, как если б дала в зубы.

      Переглянулись – и, как говорится, беда:

      Карее буйство в глазоньки парню вылилось…

      В жизнь её он вошёл, словно в