Причина надеяться. Дженнифер Бенкау

А с Крис до нее?

      – Тогда мне было интересно, не будет ли она возражать, если я проведу пальцами вверх по ее ноге, дотуда, где она…

      – Спасибо. Хватит. С Карлиной было по-другому? Или с какой-нибудь другой женщиной?

      – На самом деле нет, – отвечает Седрик. – Не пойми неправильно. Я последний человек, который думает только о сексе. Но первые, самые первые мысли… Я имею в виду, когда ты впервые видишь классную девушку и еще не знаешь, какой у нее характер… о чем еще думать, если не о сексе?

      – Хмм.

      – Значит, ты познакомился с девушкой.

      – Хмм.

      – И не думал ни о чем другом, кроме как на том же месте ее…

      – В том-то и чертова проблема, тупица. Ни о чем таком я не думал. Не так, по крайней мере. – Не как обычно.

      Седрик прячет усмешку, но не особенно старается.

      – А о чем ты думал вместо этого?

      – Что у нее такой потерянный вид.

      Почему ты выглядишь такой грустной? – думал я. И еще: Что я, черт побери, могу сделать, чтобы это изменить?

      – Еще раз, – спрашивает Седрик, на этот раз тише. – Кто она?

      И вот мы подобрались к вопросу, который крутится у меня в голове с тех пор, как Хейл-кто-бы-она-ни-была вошла в мой паб и забрала с собой остатки моего разума, когда ушла обратно… Дав мне понять, что заинтересована исключительно в работе.

      Я понятия не имею, кто она. Знаю только, что по-прежнему хочу это выяснить.

      Часть 3

      Мокрый парус и гребни волны,

      И ветер летит вперед,

      Наполнив белый шуршащий парус,

      И бравую мачту гнет.

      И бравая мачта гнется, ребята,

      Пока, как орел парит,

      Корабль оставить Англию спешит

      С подветренной стороны.

Отрывок из песни A Wet Sheet and a Flowing Sea,Шотландская шанти

      Ханна

      Три недели спустя

      – Признай, что будешь скучать по чаю с перечной мятой.

      Странно: только что мне хотелось разрыдаться, но сейчас я так хохочу, что край моего подноса ударяется о тележку для уборки, в которую я пытаюсь его задвинуть. С него чуть не падают тарелка и пустые чашки. Я в последний момент успеваю их поймать. И вдруг мне становится плохо.

      В мозг впивается мысль о том, что у меня могло все выпасть из рук и вдребезги разбиться. Кто-то мог обвинить меня в том, что я сделала это намеренно.

      Это абсурд, знаю. Никто бы не стал так поступать: с чего бы за считаные минуты до освобождения мне устраивать бунт и рисковать свободой? Тем не менее страх леденит затылок.

      – Я по многому буду скучать, – признаюсь я, когда мы с Мией уходим из столовой. – Но по слабому чаю точно нет. – Я стараюсь не подавать виду, что внезапно остался лишь страх. Страх, что может прийти какое-нибудь письмо, которое помешает моему досрочному освобождению. Страх, что у меня не заладится жизнь на воле. Страх, что кто-то заметит, как я боюсь, и сделает неправильные выводы. Снова отнимет у меня то, что уже представляется таким близким. Таким близким, утешающим и пугающим.

      Другие женщины, с которыми мы с Мией часто вместе сидели за столом,