Лабиринт мертвеца. Евгений Рудашевский

стукачкой. Вот что будет. Понимаешь?

      Когда Карина придёт к завучу, она будет строить из себя неженку и плакать о том, какая я злая. И завуч ей поверит. А когда меня вызовут, я честно скажу, что Карина дура и заслужила свой синяк. И завуч назовёт меня проблемной… агрессивной, и… я в любом случае в проигрыше. Вот как ни крути, как ни поворачивай, я в проигрыше. Ну а раз так, даже не буду пытаться играть в их игры. И двину Карине в нос ещё раз, если найдётся повод. Двину и забуду. А она пусть киснет в своей жёлчи. Вот… Кажется, я выговорилась. А теперь можешь меня наказать.

      Тётя Вика испуганными глазами посмотрела на дочь. Мне захотелось как-то её утешить, потому что тётя Вика была доброй, милой женщиной, но я только вжалась в висевшие на стене куртки и постаралась не шевелиться. В гостиной за дверью лязгнули тарелки. Дядя Миша, Настин папа, наверняка всё услышал, но не вмешался. А Насте надоело стоять на месте – она схватила меня за руку и распахнула входную дверь. Тётя Вика попробовала остановить Настю, но мы выскочили на веранду и припустили до изгороди, вырвались на улицу и долго бежали, пока не добрались до ближайшего сквера. Там Настя села на скамейку и заплакала.

      Я потащила Настю в Камвал, на Генерала Галицкого, и мы заглянули в магазин при хлебозаводе. Я не знала лучшего лекарства от тоски. Мы накупили всяких коврижек, сдоб, завитков и моих любимых «Эстерхази». Настя ещё взяла лицейских коржиков. Мы на ходу объедались коврижками и восхищались, какой у нас чудесный хлебозавод и как хорошо пахнет, пока идёшь вдоль его забора. Когда мы дошли до Ленинского проспекта, там уже пахло опавшей дубовой листвой, а навстречу нам прошла женщина, и за ней протянулся такой шлейф, будто она вылила на себя весь ассортимент «Эйвон» разом, и мы с Настей рассмеялись. Ей стало лучше. Она больше не плакала.

      Мы шли по проспекту, говорили обо всём подряд и глазели по сторонам. Тут стояли переделанные под старину хрущёвки. Их украсили островерхими фронтонами, черепицей, и они немножко напоминали ганзейские дома, но всё равно были обычными хрущёвками, и нам с Настей это почему-то показалось смешным. Мы много смеялись той ночью, даже у «Нескучного сада», где в Кёнигсберге некогда устраивали публичные казни: на месте бывших виселиц сейчас расположился магазин парфюмерии и косметики – действительно смешно.

      Не дойдя до Нижнего пруда, мы развернулись и направились к Насте домой, только сделали крюк через Фестивальную. Вообще, ночной Калининград мне нравился меньше дневного. Темнота съедала деревянные изгороди, брусчатку, растущие во дворах жорики-георгины. В ночи было незаметно, что черепичная крыша вилл растекается по мансарде и напоминает ярко-оранжевый длинный парик, нахлобученный на лысенького, пожелтевшего от времени старичка. Калининград становился обычным городом с горящими витринами и фарами машин, только подсвеченные краснокирпичные кирхи вставали призраками разбомблённого в войну Кёнигсберга.

      А вот по Фестивальной мне нравилось гулять именно ночью.